Так долго он был счастлив. Счастлив, казалось ему. Оправдан? Защищен? Но он же полицейский, ум его буксует, мысли застревают всякий раз, стоит вспомнить о происшествии в горах. Происшествие в горах — что это он такое говорит? Убийство с отягчающими обстоятельствами, за такое светит пожизненный срок, без права на амнистию, учитывая особую жестокость и отсутствие раскаяния. Допустим, это он убил Мэтьюза. Допустим, из любви к Джун, из бесконечного к ней уважения, из ужаса перед страданиями, что перенесла она в детстве, он убил Мэтьюза. Что будут значить обстоятельства дела для адвоката? Ничего? Для сурового судьи? Для строгих, респектабельных господ присяжных, что взирают с трибуны на барахтанье падших созданий? Пожизненный срок, без права на амнистию. За убийство священника, духовного лица? А считать ли это тяжким преступлением, если священник — губитель детских душ? Пожиратель счастья? Разрушитель судеб? Осквернитель тел? Мерзавец, негодяй, бессердечный подонок с пенисом вместо души? Считает ли закон это убийством? Рассуди же, О’Кейси, выскажи мнение, дай трезвую оценку, опираясь на свои знания, скажи свое тихое слово, что отразит самую суть с ювелирной точностью. Растлители детей? Нет хуже злодеяния. Crimen pessimum, так это определяет церковь. О crimen pessimum следует сообщить в Ватикан, а архиепископ Маккуэйд не стал. Но викарный епископ ему доложил о crimen pessimum. Священник с фотоаппаратом, мать его! Берн наводит фотоаппарат, подбирает ракурс. Что скажете на это, Ваша светлость? Он предпочел замять скандал. Это и есть точка отсчета. С той минуты начался ад, выкристаллизовался, обрел форму — ад для Джун и для тысяч детей. Комиссар на пороге резиденции, размахивает снимками. Это вам, Ваша светлость. Crimen pessimum. За такое преступление даже самой суровой кары будет мало. Разрезать негодяя на кусочки, как в Китае, потом поджарить, как во времена инквизиции, затем придушить слегка, а пока он не издох, выпустить кишки, потом четвертовать поганца. Казнь по-ирландски, участь Роберта Эммета[44]. А останки свезти на тележке мясника в зоопарк и скормить львам. Как в Древнем Риме. Изничтожить, стереть с лица земли, расщепить на атомы — нет, даже атомы и те расщепить, чтобы ни один не вошел в состав чего бы то ни было, звезд, кроликов, вод морских, золотых колец — не осквернил бы ни единой частички бесценного Божьего мира. Пустите детей приходить ко мне. Нет преступления сквернее, нет гаже crimen pessimum, и нет ему прощения. Сотворить такое с Джун, с ее душой! Сколько же их, поруганных детей! Сколько их было за всю подлую ирландскую историю, и ни один горн не возвестит об их спасении, никто не примет их в любящие объятия, не омоют их ран добрые руки. Священники! Вчерашние мальчишки, торгующие святостью и добродетелью. А сами святы и добродетельны, как… нет, ни с одним зверем, ни с одним существом на земле не сравнить их. Акула хищник, но эти хуже акул.

Том, сидя в кресле, весь кипел, как пастуший чугунок с фасолью. Он растревожил злые силы. Его словно издырявили таинственные мечи незримых врагов. Убив Мэтьюза, Джун не освободилась. Со стороны казалось, это свобода, новая жизнь. Начало. Детей она растила виртуозно. Жизнь прожила образцовую. Обыкновенная женщина, из тех, что украшают собою мир. Из жертвы она в свой черед стала убийцей. С полным на то правом, не веря ни в судей, ни в суды, ни в тюрьмы. Сама свершила правосудие, молниеносно, решительно. Глянула на поверженного Мэтьюза и зачитала ему приговор. Сгинь. Лети в пропасть и подыхай там. Приговор она вынесла окончательно и исполнила без пощады, без колебаний. Потому что была права перед Богом, хоть и не права перед людьми. Нет. Перед Уилсоном и О’Кейси — наверное, нет. Или права? Бедняга Уилсон — как он мучился, сидя в парке, с ума сходил от беспокойства за Тома! Да уж. Потревожить старика-полицейского на покое по указке подлеца. Берн прекрасно понимал силу своих угроз. Силу лжи. Знал, какие будут последствия. Как это может аукнуться. Ответить Уилсону и О’Кейси молчанием. Не дать делу хода. Crimen pessimum. Скандал в церкви. Маккуэйд ничего не сделал. Ничего. И комиссар бездействовал. Мальчики, чьи интимные места фотографировали. Скандал в полиции. Позор для Тома. Может статься, поволокут в суд, если генеральный прокурор сочтет улики существенными. А анализ крови? Это тоже улика? Показания негодяя, расследование, суд, приговор. Но разве Том боится? Ни капли. Он пытался помочь самому дорогому человеку, не себе самому, даже не детям, а девушке, которую встретил в кафе “Уимпи”, которая смеялась над песнями, что выбирал Билли Друри в музыкальном автомате и, смеясь и сияя, пробудила в нем бессмертную любовь.

Теперь он курил сосредоточенней и еще глубже утонул в кресле, затаился, как вор, как разбойник с большой дороги. Он пустил ветры и даже сейчас, несмотря на свою немую тревогу, с наслаждением втянул запах.

Он сидел погруженный в раздумья, под смутно знакомый звук. Скрип-скрип. Выйдя из полузабытья, он докурил остаток сигары, виртуозно потушил и, подойдя к окну, посмотрел в сад. Год шел своим чередом, а в саду мистер Томелти катил тачку — скрип-скрип, гав-гав-гав по-собачьи. Сваливал в неказистую кучу сухие стебли, срезанные, чтоб не забивали новую поросль. Свежие зеленые побеги, словно время начинается заново или никогда не кончалось. Вечный мистер Томелти. Не спеша, задумчиво Том отошел от окна, пересек свою тихую комнату, где витал теперь приятный сигарный дух, отворил скрипучую дверь — когда же он наконец ее починит? — и обогнул замок, чтобы перекинуться словечком с мистером Томелти. Он же его друг, как-никак, один из многих новых друзей. Роскошной машины нигде не было видно. Мистер Томелти нагрузил в тачку очередную порцию сорняков, воткнул в кучу длинные вилы.

— Здравствуйте, мистер Томелти!

— Мистер Кеттл!

— Не хотел вас беспокоить, но…

Ему казалось, мистер Томелти в прошлый раз меньше сутулился. Он будто постарел. Может быть, дело в одежде — в саду он работал в обносках, рвал сорняки в рванье, если можно так выразиться. Клетчатые штаны — заплата на заплате, словно разделенная на части Югославия. Ветхая шерстяная кофта сгодилась бы пауку вместо паутины. Резиновые сапоги точь-в-точь как у мистера Мак-Грегора. Угрюмое лицо в морщинах, в складках, точно карта автодорог, на которой кто-то успел посидеть. Не узнать элегантного джентльмена, который беседовал с Томом в Долки и подвозил его до дома.

— Что-то машины вашей не видно, — начал Том.

— Я от нее много лет как избавился, — ответил мистер Томелти.

Краем глаза Том уловил движение, поднял взгляд на крыло замка, где жили супруги Томелти, и увидел миссис Томелти у панорамного окна. Миссис Томелти, известный на всю страну специалист по чайным розам, улыбалась ему с высоты. Том хотел ей помахать, но почему-то не стал.

— Хотел вас вот о чем спросить — миссис Томелти кое-что сказала…

— Миссис Томелти? Маргарет?

— Да.

— Когда сказала? Что сказала и когда?

Мистер Томелти выглядел теперь не только на двадцать лет старше, но и намного измученней.

— На днях, — ответил Том.

— Мистер Кеттл, жена моя умерла в восемьдесят восьмом.

— Не может быть, мистер Томелти!

— Именно так. К нам вломились грабители, и один ударил ее по голове. Бедняжка скончалась в больнице.

— Мне так жаль, мистер Томелти.

— Потому-то я и сбыл с рук машину. Она ее так любила! Я не мог себя заставить сесть за руль — привык, что она сидит в соседнем кресле, улыбается. Больше я ее никогда не увижу. Разве что все рассказы о рае окажутся правдой…

Мистер Томелти уже не хмурился презрительно. Он казался смягченным, растроганным — быть может, воспоминание о жене так на него подействовало.

— Не стану больше вас беспокоить, мистер Томелти, — сказал Том, не зная, как загладить неловкость.

Конечно же, он хотел спросить про девочку, ведь миссис Томелти о ней говорила как о живой. Что ж, теперь все ясно. Когда он вновь поднял взгляд на панорамное окно, то никого не увидел. Не увидел, но чуть раньше там кто-то был. Том ни минуты не сомневался, мог бы подтвердить под присягой. Голова шла кругом от всех этих открытий.