— Повезло нам, что мы здесь живем, — сказала она, словно прочитав его мысли и под словом “мы” как будто подразумевая их обоих.

Она протянула ему кружку нежеланного кофе. Его загрубевшие руки — что твой асбест, говорила Винни, — почти не ощутили жара от кружки.

— История у меня страшная, и вряд ли я могла бы кому-то ее рассказать, кроме вас. Мистеру Томелти я ничего не говорила. Приехала я сюда под Рождество. Отец был еще в Африке и сразу не смог ко мне приехать. Я…

Тут, несмотря на достойное восхищения спокойствие в голосе, она умолкла, потому что ее душили слезы. Несколько долгих минут она плакала перед ним, застыв неподвижно, словно кто-то незримый пригвоздил ее к месту. Когда она вновь заговорила, то не стала, как водится, извиняться за слезы, и Том еще сильнее ее зауважал.

— Я бежала, бежала с Джесси, куда угодно, лишь бы подальше от Лондона. Нельзя вам это рассказывать, — добавила она и все-таки рассказала. — Мой муж…

Том знал, когда вопросов лучше не задавать. Он просто сидел рядом, как сидят рядом с испуганным жеребенком, чтобы его успокоить. Ждал без нетерпения. Время остановилось. В мире не счесть страшных историй, и почти все он уже слышал. Такая у него работа. Невыносимое ремесло. То ли дело молочник, знай себе думай о своей тележке да о том, как бы не разбить бутылки. Даже врач, если он не судебный медик, огражден от этой юдоли скорбей. Люди переживают ужасы и не могут о них говорить. Настоящие жизненные истории замурованы в молчание. Молчание — цемент, а стены зачастую неприступны. Но эта молодая женщина ничего не скрывала, что было само по себе необычно. Она не нуждалась в подсказках. Роль свою она знала.

— Можно с вами начистоту? — спросила она, в очередной раз словно читая его мысли. — Я должна сообщить то, что не доказано ни в одном суде. То, на что закрывают глаза и…

Она собралась с духом.

— Не знаю, приходилось ли вам хранить историю, в которую никто больше не верил?

— Еще бы, — кивнул Том.

— Правда?

— Да.

— Значит, вам можно рассказать. — Положила руки на колени, прищелкнула каблуками.

Туфли были у нее красивые, лаковые, на шпильках — даже Том знал, что это последний писк моды. Все остальное в ее жилище, понял он с удивлением, было как будто из шестидесятых, а не из девяностых — возможно, потому что обставлял квартиру ее отец. Даже тарелки в кухонном закутке были старые, с черно-белым узором, как у них с Джун на заре их семейной жизни. Все здесь напоминало театральную декорацию не из того времени. И дышало странной прелестью.

— Боже, — воскликнула она. — Об этом очень тяжело говорить. Даже отцу я не рассказывала. А с вами я только что познакомилась. Так почему я с вами откровенна? Я вас как будто сто лет знаю, ей-богу, мистер Кеттл. Но ведь мы с вами не встречались?

— Вас я, кажется, до сих пор ни разу не видел. Сына вашего видел, он играл в саду. С тросточкой.

— А-а, эта дурацкая трость, — отозвалась она. — Какое надувательство! Он отправил упаковку от кукурузных хлопьев, за нее обещали приз, фотоаппарат-мыльницу, а прислали эту дешевку пластиковую, грош ей цена.

Том сочувственно засмеялся.

— Вот он, современный мир, — вздохнула она. — Ну так вот. Я с вами завела этот разговор, потому что мне нужен ваш совет. Просто необходим. Я до смерти боюсь, что сюда нагрянет мой муж, и мне нужно знать, что делать. Отец клянется его убить, если он сюда сунется, а отец бывший военный, для него это не пустые угрозы. Но…

— Он знает, где вы? — спросил Том, отметив про себя: бывший военный. Какой армии — ирландской, британской?

— Вряд ли, — ответила она, но в ее тоне сквозило сомнение, угнездилось по-крысиному.

И она рассказала, что случилось с ее дочкой. Слушая, Том пытался разложить все по полочкам как профессионал. Но история оказалась пугающе знакомой, настроив его на мрачный лад. Сначала она заметила, что девочка нездорова. Повезла ее в Лондон к врачу, потому что в заднем проходе у той была кровь — откуда там кровь у шестилетней девочки? Единственное, что приходило на ум — колит или что-то подобное. Доктор, немолодой, за пятьдесят, отнесся спокойно, а кровь потом долго не появлялась. Но вскоре она уехала на несколько недель по работе в Ирландию, в Корк, а когда вернулась, то снова увидела кровь. Она не знала, в чем причина, и доктор, видимо, тоже, но посоветовал обратиться в опеку. Даже тогда она ничего не поняла. Муж сделал вид, что он тут ни при чем. Он оставался с детьми, пока она была в отъезде, и она им восхищалась безмерно — видит Бог, двое детей все равно что два урагана. Но доктор пришел к выводу, очевидному для всякого, кроме нее, а потом, прежде чем она успела что-то предпринять, ее дочке стало хуже, и она умерла у нее на руках, умерла — что-то в ней надорвалось непоправимо, и она умерла. Умерла, и все. И на вскрытии подтвердилось, что ее насиловали, судя по всему, большим твердым предметом, ее дочку, и соцработник, или как ее там, допрашивала мужа, а тот все отрицал, и почему, почему ему поверили, поверили на слово, хотела бы она знать, это просто ужас, ужас, мистер Кеттл, и она-то ему не поверила, взяла и сбежала — собрала под утро чемодан, схватила Джесси и была такова, и завывала, как банши, в темном такси, а Джесси сразу уснул, он бы уснул где угодно, хоть верхом на мустанге, и нужен совет, мистер Кеттл, нужен совет, как защитить его от мужа.

Эта молодая женщина расшевелила в нем воспоминания, запрятанные так глубоко, что он не знал, то ли они его собственные, то ли Джун. Они обрушились водопадом, оглушив его, ослепив. Воспоминания о малышах, привязанных к горшкам на весь день — они сидели в жуткой тишине, свешиваясь с горшков, а перед полдником ребята постарше их отвязывали и укладывали в кроватки, и вот что засело в памяти, или это Джун рассказывала, а ему запомнилось так, будто он видел сам: выпавшие кишки, маленькие красные хвостики. Впрочем… Он старый, больной человек. Но нельзя раскисать.

— Он вам угрожал? — спросил Том.

— Я умоляла его сказать правду, а какая она, правда, не знаю, может ведь оказаться вопреки всему, что он не виноват, но это вряд ли, что-то мне подсказывает, но почему опека не защитила нас, не защитила мою дочку и она умерла? Вы понимаете, как необратима смерть? Дурацкий вопрос, да? Я потеряла дочь, ее не вернешь, я сломлена, мне никогда не оправиться, но я хочу защитить Джесси, хочу всем сердцем, можно в одночасье всего лишиться, не понимаю, почему полиция его даже не допросила. Мистер Кеттл, как мне быть? Простите, что вас обременяю, бедного моего соседа, а вы даже к кофе не притронулись. Какой же это ужас, ужас. На кладбище он грозил, что если я подниму шум, то мне не жить. У могилы. Когда ее хоронили.

— В полиции зачастую все медленно делается. Это потому… я такое тысячу раз видел. В последнее время многое изменилось к лучшему, но до идеала еще далеко. Вот что всегда мешает: допустим, приедет сюда ваш муж — если он не нарушит закон, никакой закон, то и сделать ничего нельзя.

— Значит, надо ждать, пока он меня убьет?

— Думаете, он вас хочет убить?

— Скажем так, мой ночной побег его уж точно не обрадовал. И он не обрадуется, что я тут сижу и вам все это рассказываю. Он будет вне себя, вне себя, и я в ужасе.

— Но он об этом никогда не узнает, — заверил Том. — Вот что, обратитесь в полицейский участок в Долки за запретом на приближение к вам. Ваш адвокат вам поможет все уладить. А я рядом, в пристройке, вижу, кто входит и выходит, так что буду следить. И если будут новости, говорите мне. А отец ваш, он вам поможет?

— Толку от него мало, но, думаю, попробует.

— Возможно, вам станет легче оттого, что в армии я был снайпером и здесь, в квартире, у меня две винтовки. Им лет по тридцать уже, но я их смазываю регулярно. Убивают наповал за милю. Сейчас, правда, зрение у меня слегка испортилось.

Она залилась смехом. Неожиданно, просто так. Зачем он сказал “убивают наповал”? Хватит уже жертв.

— Простите, что все это на вас обрушила, — извинилась она. — Когда мистер Томелти сказал, что вы полицейский… не знаю… тяжелые времена требуют отчаянных мер. Спасибо, что выслушали.