– Эх, Максим, какой же ты непонятливый. Все просто, и ты давно должен был сам догадаться. Я же тебе уже говорил. Ты такой же, как и мы. Поэтому мы не могли тебя там оставить.

– Ты имеешь в виду на базе? Но почему? Зачем я вам нужен? Какой смысл-то?

– А подумать не хочешь?

– Уже думал.

Говорун уже так легко и где-то даже изящно изъяснялся по-русски, словно с этим языком и родился, причем еще и хорошенько учился, немало читая и развиваясь. Но этот феномен Макс уже выяснил. Когда одновременно с тобой язык учит несколько сотен тысяч индивидуумов (если только это понятие в данном случае применимо), являясь при этом как бы единым мозгом, обрабатывающем и усваивающем новую программу, разделив ее на много-много крохотных подпрограмм, то обучение идет не то что быстро, а практически моментально. И, как Макс еще предположил, если тут нет никакой подтасовки или того, что можно счесть как несовершенство перевода, по меньшей мере на каком-то этапе говорун изъяснялся с ним, прибегая одновременно к помощи сотен, если не тысяч своих соплеменников. Со-мозгов. Со-переводчиков. Со-толкователей. Со-знателей. Как угодно назови. И даже сегодня у него закрадывалось сомнение, а не разговаривает ли с ним одновременно сразу весь местный народ. Правда, когда Ин очень к месту и по делу употреблял родные сердцу выраженьица и словечки вроде «красиво жить не заставишь» или «самый лучший результат это лучший результат» о таких подозрениях как-то забывалось само собой. От этого общаться с ним становилось куда как легче и, чего уж там говорить, приятнее.

– Да все просто, как плач ребенка. Смотри сюда. Ребенок плачет. Что делает его мать? Кидается к нему помогать. Болит там у него что или он есть хочет. Так и ты для нас.

– Как ребенок?

– Ну при чем здесь… – Говорун отложил на тарелку освобожденную от мяса кость и принялся кидать в рот плоды, похожие на вишни, только без косточек и куда более мучнистые. Из-за этого речь его стала больше походить на бубнеж. – Вот когда у тебя палец болит или копчик чешется, ты что делаешь?

– Чешу, естественно.

– Вот видишь. Но ты же не отрубаешь его или не ошпариваешь кипятком. Хотя, если бы ты доверил свой больной палец чужому дяде, какому-нибудь дураку-хирургу, то он вполне мог бы его оттяпать. Так?

– Ну, при каких-то условиях… Допустим.

– Вот и все! Понимаешь, мы тебя чувствуем. Как ты свой палец.

– А почему я не чувствую вас?

Говорун на глазах заскучнел.

– Понимаешь, какое дело. Не знаю даже, как это тебе объяснить. Ну вот например. Кобыла массипо рожает, как правило, одного жеребенка. Бывает и двух, но это редко. Очень редко. И роды у нее при этом проходят крайне тяжело. Иногда она во время них погибает. А если допустить, что она одновременно вынашивает пять, а то и двадцать, сто полноценных жеребят? Да она просто до родов не доживет! Погибнет под одним только их весом. Ее разорвет к чертовой матери.

– Ну пусть не полноценных. Пусть маленьких, недоразвитых, – попытался возразить Макс, развивая аналогию.

– Ты много здесь видел неполноценных?

Вот этого Макс не заметил точно. Все на вид крепкие, здоровые, даже старики не походят на развалины. Может, это просто образцово-показательный экспонат для заезжих туристов? Этнологическая деревня с большим количеством массовки. И вообще все происходящее по большому счету мистификация. Ну есть у них один или пусть даже десяток – хоть сотня! – телепатов, по совместительству гипнотизеров, вот они и прикрываются ими, давят на мозги заезжему туристу. И антуражики подходящие выстраивают, «кино» ему крутят. Мол, ребята, мы такие крутые, что нас лучше не трогать. Эдакая защитная окраска, увидеть которую, якобы, дано только одному из землян – бывшему жокеру и бывшему чемпиону мира по ипподромным скачкам Максу Чернову.

– У вас что, больные дети не рождаются? – спросил Макс, вспомнив время от времени появляющиеся статьи и телевизионные передачи о врожденных уродствах и болезнях, которыми так любят шокировать обывателя журналисты. Почему-то особенно ярко и противно получается у них описывать самые кровавые, самые не гуманные подробности вроде сросшихся тройняшек с одной прямой кишкой, пораженной фиолетовым раком, спасения от которого, как известно, еще не придумано.

– В твоем понимании – редко.

– И что тогда?

– Ничего, лечим.

– И как, успешно?

– Ну конечно! Что ты хочешь? За столько-то лет не научиться этого делать? Даже не смешно.

Говорун, закончив есть, взял со стола что-то рыхлое бледно-желтого цвета, что Макс вначале посчитал было за очередную еду, вытер этим губы, потом руки, и положил в тарелку. Вся посуда здесь, довольно грубая, стремилась к прямоугольной форме.

– И за сколько же лет? – спросил Макс, язвительно прищуриваясь.

Ему показалось, что сложнее вопроса говорун еще не получал. Молчал он долго. По здешним «компьютерным» меркам – очень долго. Советуется, наверное. Как бы покрасивше соврать. Туристам ведь положено врать. Тут олень с вишневым деревом на голове, там пушка, их которой снайперски мочили воробьев, чуть дальше первобытный плот, с которого путешествовали на Луну. Кстати, выявленным шпионам врать положено тоже.

– Понимаешь в чем дело, Максим. Много. Просто то, что в вашем понимании называется историей, у нас существует дольше. Мы не хотим тебя пугать. Это не входит в наши задачи.

– А что входит? – зло спросил Макс.

– Гармония, как это не смешно. У нас нет другого выхода.

– И твой ответ способен эту гармонию нарушить? Я имею в виду честный ответ.

– В какой-то мере да.

– А ты не ошибаешься, Ин? Или просто напросто пугаешь меня?

– Испуг тоже нарушит гармонию.

– Что-то вы тут такие пугливые, – презрительно бросил Макс. Он не верил.

– Дело не в страхе. Этого добра у нас… – Говорун усмехнулся. – Вот уж от чего не скроешься, так это от него. Но я тебя слышу. Для таких цивилизаций, как твоя, многие понятия, правила и обычаи обусловлены предрассудками. И еще всякого рода количественными категориями. Выше, быстрее, дальше, больше. Мы это прошли так давно, что уже и говорить об этом нет необходимости. Бессмысленно. Вот вы летаете на другие планеты. Зачем? Что, у вас самих чего-то не хватает? Еды? Одежды? Чего?

– Не в этом же суть, – горячо возразил Макс.

– Так в чем?

– Интересно же! Жажда познаний. Это все внутренние, глубинные, если хочешь, человеческие мотивы.

– Хорошо. Ты познал. Что дальше?

– Ну… И дальше то же. Где предел познания? Вот ты знаешь?

– Знаю. Только, не обижайся, мы все это уже давно прошли.

– Ты мне еще скажи, что вы в космос летали!

– Скажу. Летали.

Врет ведь, подлец, врет! Не может быть такого! Дикари и – в космос. Ага! Из пушки на ядре. Туда и обратно. Ну и где же эта пушечка?

– Только не так, как вы, – поспешил добавить говорун. – Не в физическом смысле.

– Типа полета мысли? – усмехнулся Макс.

– Ты очень точно сформулировал.

– А ты, случаем, такие особенные грибочки не принимаешь, а?

– Какие такие грибочки? – искренне, кажется, удивился говорун.

Настроение было не то, чтобы пускаться в разъяснения, и Макс отмахнулся.

– Ладно, проехали. – Но потом, прикинув, как будто даже усовестившись, скупо пояснил. – Это что-то вроде наркотиков. Или спиртного.

– Это которое у тебя во фляжке?

– Ну… Вроде того. Только – ты не обижайся – что-то не верится.

Макс, ясное дело, чувствовал, что несколько перегибает палку. Все же он пленник, а говорун, ну, вроде хозяина у него, что ли. Раза два им, спортсменам и тренерам, спецы из охранной службы читали лекции по безопасности, в том числе рассказывали о том, как вести себя в случае захвата террористами или – такое тоже бывало – чересчур перегретыми болельщиками. Так вот, одним из пунктов там значилось: не вступать с террористами в пререкания, не геройствовать, вести себя подчеркнуто спокойно, не повышать голоса и всячески демонстрировать покорность. Словом, вести себя тише воды, ниже травы, а все остальное предоставить спецслужбам. Те же рекомендации, надо полагать, распространяются и на поведение в плену. Но тут появилась некая тональность, непредсказуемая специфика отношений, за которой не проглядывалась угроза, что он несколько распоясался, откровенно провоцируя собеседника.