— Тётя Сацуки, — усмехнулся коррехидор, — я давно вышел из возраста, когда меня можно было урезонить нелицеприятной отсылкой к мнению журналистов или ещё, кого бы то ни было. В моих выводах я руководствуюсь исключительно своими собственными суждениями и здравым смыслом.

— Никакой здравый смысл не способен связать стихотворение о наступлении осени с самоубийством! — последовал безапелляционный ответ, — грусть прощания с уходящим летом, несостоявшаяся, несбывшаяся или неразделённая любовь — да, согласна, чувствуется сразу. Но каким боком тут самоубийство?

— У творения господина Акомацу есть два толкования, — спокойно возразил Вил, — первое, общеизвестное. Это — как раз то, что вы сказали. Оно напрашивается сразу и лежит на поверхности: осень, печаль, созвучие прошедшего лета с потерянной или несложившейся любовью.

— Конечно, любой мало-мальски сведущий в классической поэзии человек скажет вам то же самое, — подключилась тётка коррехидора, она просто не могла оставить чьё-либо мнение без комментариев, — Эрика, Вы согласны? — и не дождавшись ответа, продолжила, — у нас курс классической артанской поэзии входит в состав обязательных.

Рика никогда особо поэзией не интересовалась, то есть интересовалась по принципу: выучил, сдал, забыл. Строчки же какого-то там Акомацу о стонущей оленем любви, вообще прочитала в первый раз, но не подала виду и подтвердила слова госпожи Докэру. На лице коррехидора появилось знакомое ей выражение, означавшее, что у него припрятан туз в рукаве. Видимо, его тётке это выражение лица также было хорошо известно.

— Но меня слегка настораживают твои слова, Вилли, о некоем ином толковании, — пожилая дама нахмурила прямые густые брови, как и у всех представителей Дубового клана, — подозреваю, что главный подвох спрятан именно во ВТОРОМ толковании.

— Вы проницательны, тётушка, впрочем, как и всегда, — коррехидор учтиво поклонился в сторону родственницы, — и главный подвох в том, что стихотворение Акомацу, как и многие другие трёхситшья эпохи Расцветания и Увядания, действительно, имеют два, а порой и три, толкования. Одно то, что у вашего студента в кармане обнаружилось сие творение, — само по себе странность. Ведь оно не входит в сборник «Искорки поэзии» и по этой причине куда как менее известно, нежели «Волны бурные», принадлежащие перу того же автора. Теперь об истолкованиях, — Вил задумался на мгновение, пытаясь как можно короче сформулировать трагическую историю жизни и смерти поэта далёкой эпохи, — Кё Акомацу происходил их старинного рода и получил блестящее образование. Он рос и воспитывался вместе с наследником престола. Они оба принадлежали к одному клану. Когда его величество Ориста́н взошёл на трон, будущий великий поэт стал его советником и ближайшим доверенным лицом. Насколько я знаю, в то время они оба отпраздновали своё двадцатилетие. Через несколько лет Акомацу был буквально сражён любовью, он с головой погрузился в бурный роман с одной из придворных дам, прославленной красавицей из клана Магнолии, которую за прекрасный цвет лица и неизменный румянец прозвали Бутоном Кабу́си. Дело шло к церемонии бракосочетания, но случился заговор. Некоторые историки склонны обвинять Акомацу в том, что из-за своей всепоглощающей страсти он проворонил и не предотвратил бунт в императорской гвардии. Офицеры личной охраны государя, не довольные реформами с армии и политикой молодого, но чрезмерно ретивого правителя в целом, предлагают ему подписать отречение в пользу младшего брата. Ористан отвечает категорическим отказом. Той же ночью он был жестоко убит прямо в спальне. Дайнагону Акомацу, посвящавшему любовным стихам куда как больше времени, нежели государственной службе, сохраняют жизнь, как и императрице, но их обоих ссылают в отдалённые монастыри на самых окраинах Артанского королевства навечно, без права возвращения. Клан Магнолии, стоявший во главе переворота, наслаждается многочисленными привилегиями и милостями нового императора, которому в то время едва ли сравнялось четырнадцать лет. Бутон Магнолии выдают за него замуж, и она становится императрицей. Сражённому горем Акомацу недолго довелось прожить в монастыре. Суровый горный климат северных островов и глубокие душевные раны сделали своё дело: он заболел кровохарканьем и умер. Одним из его последних творений и стала Осенняя элегия.

— Всё это до чрезвычайности интересно, — вклинилась тётка Вила, — однако ж, никоим образом не доказывает, что стон оленя в осеннем лесу — означает самоубийство.

— На севере бытует мнение, что олень выбирает себе пару один раз и на всю жизнь, а в случае гибели подруги бросается со скалы вниз, не в силах пережить одиночество, — Вил многозначительно смолк, — стон оленя — его прощание с жизнью. Красные листья клёнов на камнях дорожки — кровь.

— Если по поводу лебединой песни оленей у меня имеются серьёзные возражения, как у преподавателя естествознания, то с красными листьями я, пожалуй, соглашусь, — заявила госпожа Докэру, — мне встречалось суждение, что осенние алые листья каэдо до вступления на престол Кленового клана чётко ассоциировались с кровью. Это после сражения на реке Сина́то, когда воды этой маленькой речушки покраснели от крови и стали неотличимы от кленовых листьев, плавающих в ней.

— Да, — кивнул коррехидор, — предсмертный стон оленя вкупе с красными листьями клёнов символизируют гэнроку, теснины гор — падение с высоты, а осень — безвозвратную потерю, в случае с Акомацу Кё — утрату возможности даже уйти из жизни вместе с возлюбленной.

— Ну, не знаю, — покачала головой госпожа Докэру, — уж больно мудрёное объяснение. Для блестящего выпускника факультета классической литературы оно уместно, но не для нашего оболтуса, да простят меня боги за мой язык, — он сделала небрежный отвращающий жест, — что отзываюсь о покойном без должного уважения. Мне крайне сомнительно, что Ютако Кензи мог вообще знать о том, кто такой Акомацу, и о подробностях его биографии и втором толковании элегии, в частности.

— Мы в курсе, что он не демонстрировал больших успехов в учёбе и не был прилежным, — сказала Рика, которой надоело оставаться в стороне от обсуждения, — но кто может поручиться, что на лекции преподаватель не рассказал то же самое, что мы с вами только что услышали? Трогательная история, густо замешанная на любви и политике, могла произвести глубокое впечатление и запомниться настолько, что Кензи не поленился записать понравившееся стихотворение на отдельном листе. Или же он готовился к семинарскому занятию по классической литературе. У нас в Академии магии семинарские занятия и научные коллоквиумы широко практиковались по всем предметам.

— Боюсь, я затруднюсь точно вам сказать, что именно рассказывала на своих лекциях госпожа Изу́э, — вздохнула ректор Кленового института, — лучше поговорите с ней самой. И я поняла, Вилли, ты теперь, подобно бульдогу, вцепился в версию о самоубийстве. Мне остаётся лишь надеяться, что версия сия не подтвердится окончательно, и мы возвратимся к тихому, мирному несчастному случаю, приведшему к смерти по неосторожности. Что, несомненно, устроит и мой институт, и Королевскую службу дневной безопасности и ночного покоя.

Занятия у госпожи Изуэ уже закончились, она успела небрежно смахнуть с доски записи, оставив на ней меловые разводы, и теперь копалась в листках с сочинениями, что в изобилии усыпали первый стол в аудитории.

Она удивлённо поглядела поверх очков-половинок на неожиданных гостей, но поспешила спрятать удивление за радушной улыбкой и доброжелательно поинтересовалась, не потерялись ли вошедшие, и что им нужно.

— А я уж было обрадовалась, подумав, что у нас появились новые студенты, — со вздохом проговорила она, когда коррехидор по всем правилам представил себя и чародейку, — какая жалость, что вы — не наше столь желанное пополнение. Так что вам угодно?

Артанский язык и литературу в Кленовом институте преподавала невысокая, плотненькая дама средних лет. Её короткие, искусственно завитые и выкрашенные в баклажановый цвет волосы уже успели отрасти почти на дюйм, поэтому граница между седыми корнями и коричнево-фиолетовыми кончиками бросалась в глаза, как и небрежно подведённые брови. Помада на губах осталась лишь по самому краю, но всё это нимало не смущало жизнерадостную женщину, как и бокал с недопитым чаем на тарелке вместе с половиной пирожка, красовавшиеся прямо на преподавательском столе между развалами из книг и тетрадей.