– Идите все отсюда, мне скоро совсем будет легко.

– И вот, коронный номер. Подходит тесть, посмотрел, сморщился, как на заразу, и говорит мне и своей дочери.

– Да знаешь Люсь, если он на говне затёртай, так что с няго возьмёшь! Махнул рукой. Как на выброшенный окурок, сморщился, как будто ему в рот жабу с пупырышками засунули, как будто сам он, год назад не отравился рыбой и не лежал под капельницей. Так вот. Постоял, махнул рукой и вышел из комнаты.

– Ну, что ты замолчал, чего молчишь?

– Да воспоминания не радужные… что, что…

– Что потом, скорая, да?

– Нет, ребята, нет. Мать жены, тёща, Нина Егоровна, подошла, полюбовалась на отходящую и почти ушедшую синюю уже красоту и говорит.

– Нука, вставай! Люся, давай неси воду, будем промывать.

– Я поубивал бы их, всех, разом, и, готов был сам отойти, хоть и не в райские кущи, но подальше от предстоящей экзекуции. Сил уже нет дышать, а они – такие ещё муки.

– Промывать! Почти выстрелила тёща.

– Мыыли.

– Казалось вечность, было это колесование.

– Промыли.

– Отошёл.

***

– Неет, ребятушки, в этот раз я уже был готов.

– Здесь в инфекционной всё делал, сам, когда уже пришёл в себя, после реанимации.

– Никто не подгонял, не упрашивал, знал, что можно загнуться. Да и осложнения бывают, то почки, то печёнка селезёнка, если плохо промыть.

– Эй, ребята. Кого ищут?

– Художника.

– Кола, ти что тут сидишь? Поехали. Вон и Толик, старшой бригады, бутылочку привёз.

– Ах, вы мои красавчики, я сейчас. Вот больничный возьму и до свидания.

– Как же мне без вас тут было плохо. Говорили, что не будет долго лежать. А мы вот уже три недели, без тебя бригада.

– Кола, ти что тут развёл?

– Смотри столько друг у тебя появились.

– Выше нос ребята! Всё будет хорошо. И вас выпишут скоро. Не забывайте.

– Обтирание, бег утром и вечером.

– Адреса телефоны не растеряй.

– А вы тоже! Кричали ребята.

Мурад несётся, на мерседесе, перламутром сверкающему Севастополю. Блестит, мерцает бликами море, листва. Небо, такое сияющее. Толик, наш старшой, соскучился: что – то говорит, а потом начал покашливать, надуваться. Я уже знаю. Готовится хорошая подковырка.

– Ну что, давно не тренировался в остротах? Давай, мне это сейчас необходимо. Давай, давай.

– В больнице вас очень не хватало! Ваших с Витей хохмочек, анекдотов. Давай я уже слушаю, вот Мурад, смотри, слушай, оцени. Толик сейчас угостит…

– Да нет, Колюнчик. Мы с Витей готовились к твоей кончине.

– Жаль было бы конечно, если бы ты загнулся…

– Вдвоём мы не смогли бы закончить эту работу без тебя. Ты же и скорость, я имею в виду производительность труда, как при социализме, и форма в наших шедеврах, что – то не идёт, ты же скульптор, пластика оттуда. А Виталик. Да что Виталик. Уехал. Молочко носит новорожденному. Пелёнки стирает. Ему некогда работать сейчас.

– А жена?!

– Да что жена, она его любит.

– А он стирает, двуликий, мама – папа. Он бы не приехал сюда, даже при таком повороте дела.

– Да. Так вот мы представили себе, как твоя Людмила убивалась бы по тебе, и решили облегчить её участь, ну представь, написали бы в истории болезни отчего ты умер. А загнулся, как засранец, такой человек и таак жидко… Мы уговорили бы врачей на другой диагноз, – например сифилис. Вот бы ты и спокойно там лежал. С чистой совестью ушёл на покой. Как настоящий мужчина.

– Тола, ти что говоришь?!

Мурад так преживал, что резко придавил тормоза, машина завизжала.

Не утерпел Мурад.

– Ти смотри, Кола ещё не отошёл. Его отпустили, он еле уговорил. К выставке нужно готовиться. Больной таким диагноз лежит три недели, месяц, а ты умер, готовились, ти что?!

Но Толика понесло.

Вспомнил, как однажды зашёл спор об экстрасенсах, тогда шли с обеда с благодушным настроением, а он, представь, говорит.

– Коля – экстрасенс, люди, все больные, особенно жёны, и если ещё мужья приносят две три сотни зарплату всё – больны безнадёжно. И вот мы и основную, и халтуру, домой и на салоне что сдашь, всё домой и ты думаешь они рады или довольны тобой? Дудки. Вот я лечил жену, не помогает, болеет. Ушёл к другой жене, запаска у меня. Через полтора года выздоровела и пошла на работу. Стала следить за собой. А то была вон в ту дверь, что кара заезжает, не втолкнуть, и не пропихнуть, ни носом ни кормой ледокола.

… Он вошёл в роль. Он был в ударе. Такие слушатели и он блистал…

– И вот представь себе Коля, да что там Джуна или Леви! Если бы напечатали, что он видит руками пять цветов, потом предсказывает судьбу, передвигает бутылки из магазина в мастерскую, не прикасаясь к ним. И абракадабр оккультных наук… Йог, на ушах и голове стоит. Видит и желудок и сердце. Лечит даже лень, ну, эти – неврозы и рак. Вечером у мастерской уже бы толпа из Севастополя. Утром уже бы узнали в Бахчисарайском районе, а таам, и дальний Восток. Коля сидел бы в позе герцога или Людовика или Петра первого.

Витя валялся бы у его ног. Об него вытирали ноги, входящие и страждущие. А я стоял бы и открывал двери. Мурад с Антипом, ходили бы вокруг мастерской и рыдали…Им так хочется работать, а тут,у их родной, кровной мастерской, столпотворение. Все скандируют, Коля, Коля…

– А тестюша, Колин, просит слёзно, у меня болит мочевой пузырь, пережрал вчерась, плохого вина, пустите, я его знаю. Пустите, это мой зять! Но Коля непоколебим, он показывает пальцем, как царским перстом, на Витину машину, и советует, золотые монеты сыпать туды его мать, а червонцы, да что червонцы, туда, вон бочка, в бочку, и смотрите мне!

Долго бы ещё Толик извлекал такой смрад своих острот, но заскрипели тормоза, и вот он, завод, который греет и кормит всех нас и своих и пришлых.

… И ругал тебя за дым, огонь и смрад, и обжигает, а дым, как из трубы паровоза, за шликер, что прилипает, когда его не просят, а тут так хотелось теперь, что – то делать. Работать. Ох, как надоело ходить по всем углам больничным. Ходить, почти ползать по этим газончикам больничным, где только стоны, но не *аромат степу*– вино такое было.

Вот и пошло рабочее воскресение, как обычно, набивали пласты. Вдруг прибежала охранник, дежурившая у ворот, сказала, что приехали родственники. У проходной машина, приехали за ним, нужно ехать домой что то помогать свояку. Не договорились. Требуют, просят, только, когда им нужно, а в больницу, не знали, да и не хотели. Отказ. Не могу и точка. Так и сейчас, как всегда.

Поняли – толку нет, укатили.

*

Жарко, душно, тяжело. И голова ещё напоминает, о том, что рано выписался, не долечился, не окреп. Хорошее эхо того отравления.

Больничный лист, в деревне своей не закрыли, сказали, чтоб поехал туда, они не имеют такого права. Пришлось. Приехал. Зашёл в инфекционную.

Больничный пробует оформить.

А за окном, видно с кабинета, по скверам, утоптанными стёжками дорожками ходили выздоравливающие. В детском отделении шумно чирикали малыши, и дети разных возрастов. Не видно было только собачек. Верные спутники этих счастливчиков, выздоравливающих.

… А в углу двора, около второго отделения, – маленький полуподвальчик, ступеньки, холодильник. Там стояли две женщины в чёрных платочках.

Цыганка гадала

Лечил, спасал врач, он же был и главный. Когда к нему я пришёл и пытался объяснить, что больничный нужно, он пригласил коллегу и никого не велел пускать к нему.

Сидели. Все трое. Она, которая не могла до сих пор поверить, что по их анализам, причина,– трупный яд.

Откуда?

Нет. Такого ещё в их практике не было.

Второе.

После, практически клинической, он, этот художник, выжил и через день, сказал эту фразу, от которой они почти ошалели, от непонятного, сказанного им за столом уже в столовой.

Его спросили, какой стул.

Он, художник, криво, но улыбнулся и пропел, но, чётко, сказал.

– Какой стол такой и стул.

Все были в непонятном состоянии. Чуть не ушёл к своей прабабушке, а уже говорит так.