Заканчивал я свою первую академию седьмого класса общей деревенской школы. Было это в мои пятнадцать лет.

Деревушка – чуть больше десятка домиков.

И, вот.

Самая интересная для нас там, тогда была плотина.

Били какие-то маленькие ключи-родники и пересыхающий летом, ручеёк-речка заполняли балку перегороженную греблей-плотиной. Такое озеро-запруда с камышами и рыбкой. Да и раки водились, в этом море-океане но нам казалось, там мог быть и здравствовать – саам Нептун, а не какой – то злодей водяной с волосатой лапой рукой, которая с шумом всплеснёт в воде, вытянет страшную руку и закричит… ДОЛЖООК!

Рыбку ловили даже сетью, а зимой, ох и радости было зимой. Самодельные санки, и две палочки с гвоздями, это уже сказка.

Иногда привозили в нашу деревушку кинофильм. Тарахтел движок, света электрического не было, а тут, музыка, и свет, до крайней хаты слышна, мы на лёд с санками и коньками, у кого они были. У меня один конёк «снегурка», а другой, «дутыш». И тут кто как, но все вальсировали на коньках и на саночках, а нам тогда, виделось – мы настоящие фигуристы, «ласточку» уже могли выполнять и почти не падали. И вот этот день… Первое февраля. Ну как такую дату и такое событие не запомнить?!

Первое февраля это не ледоход, но лёд на нашем прудике был.

*

… Воскресенье. Деревня проснулась, а мы, будущие папанинцы, мечта…тогда это были кумиры, как потом, чуть позже, космонавты.

Ну, как это так,– лёд есть, а мы сиди дома. Нее… Тем более воскресенье. Человек десять уже бродили по ту сторону от гребли-плотины и толкали примёрзшие льдинки от берега.

У кого-то больно вумного, блеснула мысля, ах как жаль, что не опосля. А, а, не покататься ли нам на льдине, как Папанин. Ух, здорово, нас потом будут звать величать – Папаанинцами…

Притащили палки и стали крушить толстую, как нам тогда показалось, льдину. Ночью был мороз и совсем не мороз, а морозец. Толстая, старая льдина прицепилась к берегу, примёрзла к ней. Мы её потихоньку пробили у берега и поняли, что теперь можно поплавать, уйти в океан, тогда так казалось, и мы уже видели это.

Те, которые постарше и покрупнее ростом, думали, хоть иногда, а мы, посопливее, помельче ростом и возрастом, стали прыгать на толстую, крыгу, её у нас звали – называли, зимнюю, большущую, почти айсберг.

Взяли с собой две палки, которые работали как багры и вёсла. Льдина стала разворачиваться, и, мигом оказалась отрезанной от берега. Те, которые были на другом конце ближе к берегу, сообразили, попрыгали с руганью и шумом в воду и были уже на берегу. У них, правда, ноги по колени были в водице, совсем не горячей, крымского лета. Но они были уже на большой земле.

А мы…

Льдину развернуло так, что наши палки уже не могли работать. …Глубинаааа… Мамочки, мамочкии, светыыы… Но подул ветерок, воду морщит, но не рябит,– решили попробовать соорудить паруса.

Расстегнули свои пальто, и ветерок подвинул наш айсберг, нас… ну совсем не до дому до хаты, а к гребле, на самую глубину.

Оглянулись…

Посмотрели.

Взгрустнули…

Потихонечку, полегонечку, дрейф привёл на середину пруда, теперь оказалось, что это уже…славнооее мореее, священный Байкаал. И, и, никакой не видно поблизости омулёвой бочки. А льдина, чёрт её побери, стала как пришибленная и не туды и не сюды.

Она упёрлась в ледок, который ночью затянуло у гребли, и, до самых до окраин.

По ней уже к нам шли гуси. А чего им надо? Хорошо хоть не вороньё на свежатинку. Хотя мы ещё живые, почти, правда. Вся тела стала такая, как говорили кацапы, стала в пупырышках. И, уж, конечно, не от радости.

Гуси скользили и падали, но шли к воде. К нам…аборигенам. Совсем не к героическим, почти Папанинцам…

Солнышко уже приближалось к зениту, зимнему, правда, но уже пригревало, этоже Крым, а не полюс, даже если он и Южный. Ледок наш начал опускаться и ноги в ботиночках уже того… погружались в воду, лёд заметно начал прогибаться.

На берегу стали собираться люди, благо берег с домиками был метрах и очень близких. Можно было этим зрелищем любоваться из окон сидя дома.

Мы с Толиком, уже начали тихонечко ходить по своей ледяной клетке, нет, скорее глубинной бомбе, которая могла в любой момент спеть нам песенку, в миноре, о красавце, непотопляемом Титанике, проломиться и тогда, трудно было думать, а предпринимать что-то, ещё труднее. На берегу собиралась толпа, но, ни веревки, ни палки нельзя было нам передать. Эх, была бы, хоть какая-то лодочка, да где её взять, в этой степи, и не под Херсоном, и, никакого кургана. А до моря километры.

Воскресенье. Девчонки уже пришли и что-то повизгивают, хохочут, но взрослые мужики и женщины, волнуются. Сердобольные, смотрят и советуют. Советы, пожелания, вопли…ой мамочки, что-то будет, утопнут, попробуй, такаая глубинааа. У плотины, вода-то холодная, ох холоднючая. И вот он, я… стою на полустаночке, и никакого полушалочка…даже цветастого… А мимо, а мимо…не пролетают, поезда, пробегают, приходят и орут, советуют.

Ноги, мои ноги, пока в ботинках, уже скрываются под прогнувшимся льдом. Мужики советуют идти, тихонько-тихонько, к воде, а край льдины обломится, и ты плыви.

И вот, он, я.

Стою с палкой, стою, дрожу, и никого не вижу, глаза оплакивают мою судьбину, в таком, совсем не парадном одеянии…– трусах, семейных, чёрных, до колен. Ботинки шнурками связанные, чтоб не потерять. Пальто, поднято выше плеч, тряпки все тоже под мышкой прижал, и босые ноги тихонько – тихонечко, скользят по горячей шершавой льдине. И вот он, вот, ну совсем близко, край льдины и вдруг, как грохот, как удар молнии, и огонь ледяной воды. Она ломается, а впереди, по бокам куски льда.

Я булькнул почти по самое горло. Вода уже не жгла огнём и вообще не чувствовал какая она, просто автоматически ноги, которые не достали до дна, а тряпки сработали как поплавки. И тогда включился автомат, ноги мои стали работать как колёса парохода горьковских времён. А одна, правая рука, стала быстро, как пропеллер, – сама, пропеллер… Я это не делал и не думал, мне кто-то её видимо, включил. Пендалем включил, под зад. И слова…

Плыви мой чёлн…

Плыви мой чёлн по воле волн…

Кто?

Ангелы-Хранители.

… Крутила, рука – пропеллер, гребной винт катера, и, оттолкнувшись от кусков ледышек, гребла швыряла, как ёжика полуметрового, подальше, подальше от моего бренного застывающего тела. Потом уже, ноги и рука гребли, как вёсла, толкали, и двигали коченеющего, к берегу и уже ил летел во все стороны, а мужики, как мужики, по случаю воскресенья и, воскресения, моего, хоть пока одного, выпивали за моё новое рождение и окончания эпохи Папанина, хотя и не такого торжественного, с цветочками василёчками… когда встречали настоящих героев Папанинцев…

Как меня оштанили и одевали, я не запомнил, таращил глаза на Толика, который тоже спокойно стоял и раздевался. Он видел, мои тряпки, меня, которого чуть не утащило к зеркальным карпам, туда в камыши и он, Толик разделся, связал всё в один узел, положил на голову, держа одной левой, а правой взмахнул и, стал маршировать.

Девчонки, на берегу, стояли – он был героой – громко запел.

– «Врагу не сдаётся! Наш гордый,… Варя…И… И… Толик… исчез и, и только бульбы, пузыри воздуха и, и, комок-узелок его одежды, плавали в проруби.

От парадного, строевого, гордого, хвастливого топанья по льдине, она не выдержала такого неуважения к себе и потому с головкой, он оказался под водой. Но одежды узелок, – поплавок с наживкой на живца, рука не дали ему уйти далеко под лёд и, тогда он фыркнул, как морской котик, показалась голова, потом и узелок с его тряпками. Песню о славном Варяге, он уже не исполнял с таким бравым видом и выправкой героя-моряка, почти водолаза и, а правой рукой, держал ботинок. Он, ударил по краю льдины, своей, очень тесной проруби, а ботинок поооехал, и булькнул на дно. Тогда он мужественно умудрился достать второй. Ботинок был в левой руке, которая была под водой. Ну! Ну, бей кулаком, орали мужики. Ботинок, второй и последний, работал спокойнее, и так, ледокол-ботинок, – почти «Красин», как потом его ребята окрестили, пробил среди льдов, чуть не ставшими для него вечным упокоем, как тот разнесчастный Титаник, себе дорогу к грязному илистому берегу.