За ветром, у подножия холма, поставили ханский шатер, скатерти в нем были уже накрыты. Тохтамыш встал, пригласил к себе посла почетным гостем, велел вызвать царевича Акхозю и темника Кутлабугу, а также всех тысячников.

– Будем стоять здесь три дня, – приказал мурзам. – Завтра устроим большую охоту, поэтому пусть воины не берегут больше пищу. Тебя, посол, я возьму в мою охотничью свиту.

Фряг поклонился, сказал:

– Великий хан, я выполнил волю наших городов, позволь теперь предложить мой собственный подарок?

– Покажешь в юрте.

Посол сделал знак своим. Хан, спускаясь с кургана, краем глаза видел, как за линией стражи, в караване купца, четверо слуг подняли крытый паланкин и направились к ханскому шатру. Там уже находились наяны с царевичем, который незаметно держался за спиной своего тысячника.

Между тем вокруг холма выросли кольца юрт, воины открыто радовались окончанию похода, увидев на пике Мамаеву голову и услышав о том, что похищенная Мамаем казна Орды возвращена фрягами. Среди неполных пяти тысяч людей слух за час успел обежать всех, обрастая невероятными подробностями. Но главное воины знали: они получат свою долю сполна, и, возможно, с прибавкой.

Кривоногий, плотный, узкоглазый, хан спускался по длинному склону кургана пешим, хотя вечному наезднику в тысячу раз удобнее ехать в седле, чем ступать собственными ногами. Но он шел, желая почувствовать ногой покоренную землю.

Полынный дым костров низко стелился при закатном солнце, наполняя степь домашним уютом. Генуэзский посол, чуждый радостям походного привала кочевников, острым взором наблюдал за воинами, вслушивался в их оживленные голоса. Ухо его то и дело ловило слова: «юрта», «хатунь», «улус»… Войско готовилось разойтись по домам, войско хотело разойтись по домам. Туда ли он попал? Орда ли это? Он даже глаза зажмуривал и, открывая, убеждался: перед ним настоящие ордынские всадники. И эти всадники радовались отмене военного похода? Да, они получат свое. Но чтобы ордынские всадники отказались от новой добычи в чужих городах?! Фряги откупились – и алчность воинов Тохтамыша должна была направиться на Русь и Литву. Орда всегда жила войной, грабежом, кровью и насилием. И если уж она выступала в поход – до нитки обирала и разоряла земли, до которых могла дотянуться. И понял кафский купец: нет больше прежней Орды – чудовища неодолимой силы, нависавшего над странами и народами, подобно божьей каре.

Жалко стало купцу возвращенных хану богатств.

Вблизи шатра Тохтамыш вдруг остановился, повернулся к гостю, спросил в упор:

– Где дочь Мамая?

Посол остался невозмутимым:

– В Кафе ее нет, великий хан. Где дочь Мамая, пожалуй, знает московский князь.

– Да, московский князь и его воеводы знают многие тайны Мамая. Но если получишь вести о ней, сразу сообщи мне.

К ханской свите приблизились слуги посла, опустили наземь паланкин. Тохтамыш кивнул фрягу, тот сам приблизился к паланкину, откинул полог, что-то негромко сказал. Вышла закутанная вуалью женщина.

– Великий хан! – Посол поклонился. – Эта девушка – самая дорогая рабыня из тех, что я когда-либо покупал. Мне пришлось отмерить серебра в половину ее веса.

Умиротворенный Тохтамыш хмыкнул:

– Если ее продавали на вес, то, наверное, сильно кормили перед тем, как отвести на невольничий рынок.

Наяны загоготали, сотник нукеров Карача громко сказал:

– Вон темник Кутлабуга покупает самых толстых. Если она сильно откормленная, он не пожалеет серебра.

– Глупец! – Тощий Кутлабуга зашипел, вызвав новый смех. – Глупец! У Кутлабуги одна наложница – пика, и твоей руке не охватить ее – это правда. У Кутлабуги одна жена – сабля, и твоей руке не поднять ее – это тоже правда!

– Перестань, Кутлабуга, – остудил хан разозлившегося темника. – Хороший воин должен ценить хорошие шутки. Ты, посол, вели девушке снять вуаль. Женщины в Орде не закрывают лица.

Фряг сам осторожно снял с рабыни тонкое, непроницаемое для глаз покрывало, и разом прервался смех. Сероглазая худенькая девчонка в голубом длинном сарафане вначале не показалась Тохтамышу. Но вот он схватил взглядом удлиненный овал ее лица, золотистые брови вразлет, испуг в глубине прозрачных глаз, пугливую дрожь припухлых губ, тонкую шею, узкие плечи и не по возрасту высокую грудь, стройность всей фигурки, проступающей под свободным платьем – и сразу понял, отчего за нее платили так дорого. Он уловил и тишину, и довольное сопение посла. Девушка действительно была чудом, и в тысячу раз была она чудом в стане воинов, изголодавшихся по женщине в долгом военном походе: выступая против Мамая, Тохтамыш никому из своих не разрешил брать жен и наложниц. Хан уловил и общую зависть воинов – от темника до простого всадника.

– Сотник Акхозя!

Молодой царевич выдвинулся из-за плеча своего наяна.

– Сотник Акхозя, я знаю: у тебя никогда не было женщины. Даже сестры ты не имеешь, поэтому совсем дикий. Но теперь, как сотнику, тебе положена юрта и два лишних заводных коня. Сотнику можно во всяком походе возить одну женщину, если дозволяет хан или темник. Я дозволяю – бери.

Воин замер, замерли и окружающие, девушка, потупясь, вздрагивала, фряг растерянно смотрел на хана. Тот усмехнулся:

– Это дорогой подарок. Но и мне теперь есть чем отдарить. Когда она родит первого воина для Орды, ты, купец, получишь от меня тархан на личное владение в Крыму.

Посол трижды подмел шляпой землю перед Тохтамышем.

Гости вслед за ханом вошли в шатер. Акхозя остался с девушкой в окружении стражи. В молодом сотнике вдруг закипело бешенство от завистливых и насмешливых взглядов окружающих.

– Ты! – Он грубо схватил девушку за руку, прошипел: – Ступай в юрту, вымети ее и свари шурпу. А юрту перегороди пологом и сиди на своей половине, я никогда не хочу видеть твоего лица!

Девушка смотрела испуганно, не понимая. Зато личный нукер хорошо понимал господина.

Когда Акхозя вошел в ханскую юрту, Тохтамыш удивленно уставился на него:

– Почему сотников стали впускать ко мне без доклада?

Растерянно вскочил начальник стражи, Акхозя выбежал, охваченный стыдом и гневом, вскочил на лошадь и бешено поскакал вокруг кургана, грозя растоптать кого-нибудь. На степном ветру гнев остывал, и он с незнаемым прежде, каким-то пугливым волнением представил, что делает сейчас поселившееся в его жилище сероглазое существо с золотой короной косы на голове. В конце концов он поворотил коня, влетел в расположение своей сотни, бросил повод воину, почти бегом кинулся к юрте, но вдруг заробел, остановился у входа, затаив дыхание, прислушался. В юрте было тихо, он даже слышал, как потрескивает горящий сальник, но вот стукнуло, кто-то завозился, послышался слабый вскрик и ворчанье его слуги. Акхозя отдернул полог. Девушка, стоя на коленях перед доской для разделки мяса, дула на окровавленный палец; слуга в кислой овчине шерстью наружу, ухмыляясь, строгал широким ножом баранью лопатку. Он явно был доволен, что нежданно свалившаяся соперница у очага господина показала неумение в таком простом деле, как резка баранины. Девушка вскинула на сотника испуганные глаза и сунула палец в рот, будто скрывала преступление. Акхозя поспешно расстегнул поясной кошель, достал пузырек из толстого зеленого стекла, схватил руку девушки и облил ранку густой, молочного цвета жидкостью. Кровь остановилась, жидкость густела на глазах, и палец словно оделся гибким наперстником. Девушка, насмелясь, посмотрела в лицо господина, Акхозя отвел глаза.

– Дурочка…

Она уловила его смущение и улыбнулась, да так бесхитростно и доверчиво, что в нем шевельнулась жалость.

– Есть хочешь?

Она виновато смотрела ему в лицо.

– Не понимает по-нашему, – проворчал слуга. – Совсем еще глупая. Брал зачем?

– Дали, – буркнул Акхозя. – Поставишь мясо на огонь, постели дастархан и развяжи турсук с угощением.

Слуга, ворча, поднялся, вышел из юрты с котлом, наполненным нарезанной бараниной. Кроме родного языка, Акхозя знал немного персидский – ни русский, ни польский, ни немецкий ему не были ведомы, а полонянка явно из тех земель. Ткнул себя в грудь: