– А што такое? – мужики, терпеливо ожидавшие, когда пришлецы утолят голод и начнут рассказывать, насторожились.

– В прошлом годе новгородцы начали ставить церкву каменну, во славу святого Димитрия.

– Знаем, – сказал Адам. – В честь победы Куликовской та церковь, Москве и государю нашему во славу.

– Ох, грехи человеческие, ох, гордыня людская! Во славу господа и святых от века ставились храмы. Побили Орду божьим промыслом, и стали иные государи заноситься, господа забыли, чинят утеснения соседям, волю свою им навязывают, царей поносят. А бог-то, он все видит, и кара его всюду настигнет. Согрешили мы ныне – грозное остережение не замедлило. Храм-то в Новогороде скоро поставили, сам архиепископ освятил его. А едва удалился владыко – рухнул тот храм, рассыпавшись на малые кирпичики, и народу подавлено – страсть!

В глазах слушателей явился ужас.

– Врешь! – выдохнул Адам.

– Вот те крест, родимый!

– Истинно, истинно так! – молодой тоже начал креститься.

– Эгей, ратнички! Так-то вы, окаянные, подсобляете мельнику? – Мужики повскакали. На плотине стояли верхами Олекса, Тупик и дворский боярин великого князя с дружинниками.

– Да уж пособили! – крикнул Адам. – Вода сама вешняк отворила, а мы дно укрепили – устоит плотина.

Дворский поговорил с прибежавшим мельником, всадники съехали к реке по откосу.

– Дух-то от щербы! – дворский потянул носом.

Афонька бросился ополаскивать деревянные чашки, начерпал из непочатого котла, стал угощать начальников. Алешка с Микулой, достав ложки, пристроились к самому котлу. Поглядывая на склонившееся к закату солнце, Варяг попросил:

– Василь Ондреич, дозволь нам с Микулой остаться – рыбы привезем хозяйкам.

– Эге, – удивился дворский, – вы, никак, и красной рыбки схватили? Ай ты с собой привез, купец?

– Вона, боярин, мешок со стерлядкой да белорыбицей, для государя отложен.

– Ишь ты, значитца, жилая стерлядь в прудах держится.

– Может, и не жилая. Запруды каждый год спускают. Вот вода приспадет, ослабнет – она и проскочит вверх.

– Чего за рыбу-то просишь?

– Да ничего, боярин. Кланяюсь государю этим мешочком.

– Знаю вас, бесов. – Боярин погрозил пальцем, отхлебывая уху прямо из чашки. – При случае ведь напомнишь.

– Да коли случай выпадет, как без того, Микита Петрович?

Запив жирный кусок стерляди остатками ухи, боярин встал с бревна, велел навьючить рыбу на одну из лошадей.

– А ты, купец-молодец, коли улов останется, приноси поутру на княжеский двор. Меня назовешь – чай, пропустят. Всю возьму, какая будет, и цену дам хорошую.

– Не мерз, не мок, а поймал мешок, – бросил вслед отъехавшим кто-то из рыбаков.

– На то боярин. Да не бойсь, купец внакладе не останется.

Адам отыскал глазами Алешку с Микулой.

– Што, витязи, не боитесь холодной водички? Хвостуши, поди, уж полнехоньки, мне одному не управиться. Рыбу – пополам. Андрейка, ступай к мельнику, пусть отдаст все верши, какие есть. В обиде не оставим – потемну самый улов.

Могучий Микула начал молча стягивать кафтан. Раздевался и Алешка. Адам вдруг спохватился:

– Постойте, а где же странники-то?

– Какие странники? – спросил Алешка.

– Да подходили тут к нам на ушицу двое, с Белоозера. Недобрую весть принесли, а выспросить мы не успели.

– Што за весть? – насторожился Микула, но Адам уже вступил в воду, и расспросы пришлось отложить.

…Москва была взбудоражена новым грозным слухом. Теперь недавнее явление хвостатой звезды прямо связывали с саморазрушением церкви, воздвигнутой в память победы на Дону, – значит, небесное знамение все же обращено к Москве? А церкви к добру не разваливаются. У рябой бабы в Загорье корова отелилась трехногим телком, и людей охватил новый ужас. Теленка утопили, но в тот же день у соседки рябая курица запела петухом, а рыжий петух снес яичко, и слухи стали плодиться, как мухи в летнюю жару. Сначала многие видели – ночью на печных трубах плясал огненный бес, а потом беса обнаружили в амбаре купца Брюханова. Всю ночь сидельники, вооружась дубьем, стерегли запертую дверь, дрожа от холода и жутких звуков, сотрясающих кондовые стены амбара. Когда же утром со всей опаской отперли дверь, к великому изумлению нашли там похмельного водовоза Гришку Бычару. Он помнил лишь, что намедни был у кума на крестинах, но каким образом бес похитил его и подбросил в амбар заместо себя, сказать не мог. Кто-то видел, как над кремлевской стеной извивался летучий огненный змей, кто-то слышал, как в полночь на реке рыдали водяные девки, лесорубы поймали в подмосковном бору дикого мужика, били его и повели топить, уверясь, что это он сосет и портит коров, да, по счастью, встречные опознали в нем немого парня из Митина Починка, промышляющего липовым лыком. Много было в ту весну всякого. По приказу окольничего московские стражники хватали в корчмах и на церковных папертях подозрительных говорунов, но те двое странников, принесших весть о разрушении церкви, как в воду канули.

Димитрий Иванович наконец призвал митрополита – посоветоваться, как прекратить зловредные слухи и порожденную ими смуту. Выслушав князя, Киприан сдержанно сказал:

– Народ темен, государь, он склонен видеть во всяком знамении угрозу его благополучию. Кометы нередко являются взорам людей, но не всегда им сопутствуют беды.

– Речь теперь не о кометах, отче. Этот упорный слух о рухнувшей в Новгороде церкви…

– То не слух, государь мой, то правда.

– От кого сие ведомо?

– Из Троицы вестник был. Архиепископ новгородский сообщил Сергию, как все случилось. Уж с неделю мне известно.

Димитрий молчал, глядя в окно, на скулах медленно ходили желваки. Киприан ждал – вот сейчас князь взорвется криком, грохнет по столу кулаком, а то и… Митрополит даже втиснулся в кресло, но Донской лишь провел рукой по лицу. Зная о легкой отходчивости князя, владыка, поглаживая крест, мягко заговорил:

– Велики грехи наши, государь, но господь, наказывая гордыню, остается милостивым, готов принять всякое покаяние и награждать смирение…

Что-то словно бы дрогнуло в лице князя, Киприан, замерев, смолк. Вот сейчас… сейчас – припадет к святейшей руке владыки: «Прости, отче, неправду, мной учиненную, – пусть на мою голову падет любутский позор. Это нечистый Митяй подтолкнул тогда меня, государя, учинить насилие над законным святителем – каюсь в том до глубины сердечной». Что же тогда Киприан? А он поцелует упрямый лоб, перерезанный ранними морщинами, обмочит его слезой – все зло против князя сожжет в душе, и отныне пойдут они рука об руку, два великих пастыря русской земли, привлекая к себе друзей, смиряя недругов. Что знамения и слухи! – они разом смолкнут перед церковным хоралом.

Донской поднялся с кресла, подошел к застекленному окну, дернул раму, посаженную на шарниры.

– Экая духотища в апреле-то! – Повернулся, ожег гостя темным взглядом. – Вот што, отче. Давно уж в Новгороде Великом наших пастырей не было с судом церковным. То непорядок, и пора их туда послать.

– Благое дело, государь, – смиренно ответил митрополит. – Казна моя не так богата.

– Вот-вот, и казну пополнишь. Да пусть святые отцы еще повыведают о церкви. Я же в их дружину поставлю своих бояр.

Проводив владыку, Димитрий постоял на крылечке терема, потом, сопровождаемый дворским, обошел конюшни, отдыхая душой при виде отборных скакунов, заглянул к сокольникам – близилась пора весенней охоты. На соседнем подворье князя Серпуховского шла суета – Владимир готовился к отъезду в Серпухов, где затеял строительство новой крепости. Увидев брата, тот подошел к оградке, разделяющей усадьбы.

– Княгиню с собой берешь? – спросил Димитрий.

– В Полоцк сбирается – по матери и братьям соскучилась. Да и в тереме работы начинаются. Я ж вызвал из Новгорода Феофана. Он мне распишет наново терем и церковку.

– Слыхал о том. Глянется – и к себе позову… Ты вот што, Володимер, устроишь работы – не засиживайся там. Тревожно.