— Всё не протухнет. А тебя следователь выпустит, — хмыкнул я. — Ну или не выпустит.

— Да ты что, начальник⁈ — вскочил арестованный и схватился за грудь, будто вот-вот порвет на себе рубаху. — Что за беспредел⁈ Я в прокуратуру пойду!

— Сидеть! — рявкнул я, и Чудинов плюхнулся обратно на нары, а я спросил его в лоб: — Ты знал Гребешкова и Ларионова?

— А кто это такие? Первый раз слышу…

— Да? А на фотокарточке ты рядом с ними стоишь, вот так запросто, — я показал ему снимок.

Тот глянул на снимок и чуть отшатнулся, а потом резко сделал вид, что скучает.

— Старая фотография, — с деланым безразличием протянул он. — Где взял? Не помню, хоть убей… Вот Миля помню, а этих… нет… Да мало ли с кем я сфотографировался за всю жизнь. Всех не упомнишь.

— Ты и не говорил, что был другом Миля.

— А мы и не были друзьями, так… однокурсники. Но спасибо Матвею, взял меня на работу. А ты его труп на меня вешаешь. Ай, нехорошо, начальник… Ну не убивал я его, зуб даю…

— Не были, говоришь, друзьями с Милем? А у меня другие сведения…

— Ничего не знаю, ничего не помню, начальник, — Чудинов демонстративно повернулся на бок, к стене, будто собирался спать. — Столько времени прошло.

— Может, тебе письмо память освежит?

— Какое письмо? — повернулся обратно арестант и с интересом на меня уставился.

— А вот это, — и я зачитал вслух, этаким лёгким голосом: — Дорогой Степа. Прости, что так вышло. Я наделала глупостей, я не должна была от тебя уходить. Прости, я без тебя не могу. Давай сегодня встретимся в парке, на той лавочке, где…

— Нашел, падла! — прошипел Чудинов, перебивая меня, и, вскочив, попытался вырвать из рук листок.

— За базаром следи! — я убрал письмецо и тут же зарядил кулаком ему под дых, охлаждая пыл.

Степан отшатнулся. Закашлялся и попятился к стене. В его глазах сверкнула злость. Лютая и бескрайняя, будто я — его смертельный враг.

— О… — я не сводил глаз с Чудинова. — Я смотрю тебя письмо задело, да? От кого оно?

— Не твое дело, — пробурчал тот, волком поглядывая на меня исподлобья. — Отдай…

— Расскажи про Гребешкова и Ларионова — может, и отдам… Ведь знал ты их?

Арестованный нахохлился и опустил голову, но всё ещё молчал.

— Эй! База торпедных катеров! Приём! — я пощелкал пальцами у него перед носом. — Говорить будем? Нет? Ну и черт с тобой. Кстати, а вот это кто на фотокарточке?

Я показал на того парня, что стоял в сторонке, которого мы не разглядели — заляпано лицо на изображении. Его еще Тулуш охотником назвал.

Но Чудинов не шел на контакт, пыхтел, и уши его чуть шевелились от сдерживаемых эмоций — так стискивал зубы мясник. Интересно, почему его так зацепило это письмецо? Чую, есть в нем что-то важное, а не просто это обычное любовное послание лохматых годов. Я хотел его использовать, чтобы разговорить арестованного, а получилось наоборот. Слишком бурно арестованный на него среагировал. Что-то скрывает этот гад… Но что?

Доказательств прямых против Чудинова у меня так и нет, скоро заканчивается срок его ареста, и вряд ли прокурор его продлит. Нужно поторапливаться — кровь из носу, найти неопровержимые улики. Ну или наоборот, доказать, что он не виноват. О таком думать вообще не хотелось, но ведь всякое бывает.

Пусть посидит, подумает, потом сговорчивее будет.

Я покинул камеру и направился прямиком к Загоруйко. Тот был не один. К нему опять наведалась мать и вовсю сыпала какими-то нравоучениями.

— Здравствуйте, — улыбнулся я.

— А… это вы, — чуть поморщилась она. — Кинолог…

— Вообще-то теперь это руководитель нашего уголовного розыска, мама, — поправил ее Валентин.

— Быстро растете, — хмыкнула женщина, и, переведя взгляд на сына, с грустью добавила: — Не то что мой обалдуй…

— Зря вы его недооцениваете, Виталина Сергеевна. Расследование ни одного преступления не обходится без участия криминалиста.

— Да. Вот так сидит в своей каморке много лет, и просвета не видно… Куда расти? Куда стремиться? — взмахнула тонкими руками женщина, будто хотела взлететь из этой самой каморки.

— Мама…

— Валентин…

Чтобы мать с сыном не сцепились, я решил перейти к тому, зачем пришел, и по возможности на этом продемонстрировать умения и значимость Загоруйки-младшего перед родительницей.

— Вот, Валёк, глянь… Нужно очистить лицо и понять, кто это на фотографии, — положил снимок на стол.

Эксперт поправил очки, будто наводил прицел, и склонился над карточкой. Мать тоже скосила взгляд, любопытствовала.

— Хм… я попробую. Но боюсь испортить совсем… Эмульсионный слой старый, и…

— Делай, Валентин, — оборвал я. — Вперед… Хуже уже точно не будет.

— Ладно.

Криминалист на несколько минут удалился в темнушку, намешал там в пластмассовой ванночке для фоторабот какой-то раствор. Принес его и, приготовив фотокамеру, замочил фотку в ванночке. Потом вытащил, потер ваткой, аккуратно закреплённой в пинцете. Изображение стало очищаться.

Но и верхний слой фотобумаги прямо на глазах, что называется, пополз. Прав был Загоруйко, себе дороже было это старьё трогать.

— Фотографируй скорее! — скомандовал я.

— Щас! — Валя схватил приготовленный фотоаппарат уже с взведенным затвором. Он навел объектив и щелкнул.

— Получилось?

— Черт… Выдержка слишком большая, а со вспышкой не выйдет, расстояние маленькое.

— Что делать, щас морда растает! — поторапливал я.

— Елку надо, я сейчас.

Валя молнией метнулся в свою темнушку и принес портативную установку для пересъемки следов рук, которую он называл «Елка». Размером и формой она с дипломат, только лампы на стойках выпирают.

— Сейчас, на пленку для микрофильмирования попробуем, — спешно прокомментировал Валентин. — Там вспышка не нужна.

— Давай скорее… — торопил я.

— Щас! Щас! Я «Елкой» давно не пользовался, у мня «Уларус», надо в розетку. Блин, где удлинитель? А вот же он!

Установка уже содержала свою примитивную камеру, и спуск производился нажатием на кнопку со специального тросика. Бандура эта казалась громоздкой, но на самом деле весила не так уж много. Вот только батарей в ней не было, а для ламп розетка нужна.

— Поздно, Валя, поздно… — выдохнул я. — Разъело морду. Хреновые пассатижи…

— Эх… Вот блин, — чесал затылок Загоруйко, с грустью смотря на карточку.

— Может, на «Зените» кадр все-таки получился? — с надеждой спросил я.

— Я проявлю, конечно, напечатаю, но вряд ли… — поджал губы Валентин. — Смазано будет, выдержка ручная, не удержишь ведь без движения камеру.

— Ну а ты? — я постучал по голове, разумея Валину память. — Ты запомнил морду?

— Нет, — растерянно пожал плечами Валя.

А я подумал, что почему-то эта самая морда — в те пару секунд, когда там ещё можно было хоть что-то разглядеть — показалась мне знакомой.

Но не мог понять, кто это… Вот если бы еще раз глянуть, хоть одним глазком. Но нет, поздно.

— Я запомнила, — раздался у меня за спиной голос Виталины Сергеевны.

Мы так суетились, что даже забыли про нее — и про то, что хором хотели её впечатлить.

— Вы запомнили? — обернулся я, немало удивившись.

— Ну да… а что тут запоминать? Я училась с ним на одном курсе.

— И фамилию его помните? — осторожно, чтобы не спугнуть удачу, спросил я.

— Конечно, помню.

— Замечательно, — потирал я руки. — Товарищи Загоруйки! Вы не представляете, как вы мне помогли.

Я вошел в кабинет уголовного розыска, там Гужевой складывал самолетик из бумаги.

— Не понял, — нахмурился я. — А где все?

— Тулуш с Мухтаром играет, слышишь, гавкает? — кивнул на раскрытое окно Иван. — Прошкин поручение следака отрабатывает, по темнухе старой умчался.

— Так. А ты чего не работаешь?

— А я, Саныч, дежурю…

— Понятно, опер спит — дежурство идет.

— Угу, — выравнивая нос самолета, кивнул тот.

— Так… слушай сюда, дежурный ты мой… Щас берешь Тулуша и едешь вот на этот адрес, — я ткнул в листок, который положил перед подчиненным на стол. — Здесь живет подозреваемый в нашей серии убийств.