Фрол в день отъезда вообще развернул бурную деятельность. Он даже сена в дорогу запас с избытком — копну поставил и половину розвальней завалил. Дескать — может и пригодится, если не здесь, так в Череповце лошадки схрумкают.

По центру маленького обоза ехали розвальни, на которых Федор Смирнов и младший городовой Савушкин везут раскольницу. Савушкин за возчика, а Смирнов за конвоира. Дарью Ларионову я решил отвезти в Окружную тюрьму. А что еще с ней делать? Оставлять убийцу под домашним арестом или подпиской о невыезде? Нет уж, пусть сидит в тюрьме.

На последних санях ехало начальство, а вожжи держал в руках отставной статский советник.

Бедный Михаил Терентьевич поначалу скучал больше всех. У нас хоть какое-то дело нашлось — мне допросы чинить, городовым за подследственными бегать, а исправнику руководить, а доктору-то каково? И в Череповец в одиночестве эскулап не хотел возвращаться, хотя предлагали. Бедолага с тоски отправился в местный фельдшерско-акушерский пункт и начал вести прием больных. Чем уж он там лечил, если лекарств никаких нет, даже карболки[2], не знаю, но народ, услышав, что в Паче объявился городской «дохтур», да еще и бесплатный, поперся на прием сразу. Возможно, все лечение заключалось в добрых советах или рецепте на самое ходовое лекарство, типа — «три капли зубровки на стакан перцовки», но кому-то и помогло.

Зато старый армейский лекарь сумел спасти жизнь мальчишке, напоровшемуся животом на зубья деревянной бороны — что-то обрезал, где-то почистил, а потом сшил и распоротые кишки, и живот. И, самое главное — сделал все очень быстро и безо всякой анестезии.

— В нашем деле так, — посмеиваясь объяснял доктор.— Чем быстрее отрежешь да зашьешь, тем меньше раненый мучается. Бывало, что руки и ноги за минуту-две отрезать приходилось. Если дольше — так помрет не от раны, а от скальпеля.

Когда уезжали, мальчишка был еще жив. Федышинский же заявил, что если не помер в первые два дня, да ничего не загноилось, так и выживет. Ну, дай-то бог!

В придорожном трактире было решено сделать небольшой привал. Лошадей распрягать не стали, но водички им попить, овса пожевать задали.

Когда мы вошли внутрь, первое, что я уловил — вкуснющий запах горохового супа. И с мясом! Принюхавшись, определил, что это свинина. Гороховый суп со свининой — это же мечта, песня, сказка.

— А ведь когда в Пачу ехали, только постное было, — озадаченно сказал я.

— Так оно всегда так и бывает — в первые два дня пост строго блюдут, потом начинается… — хмыкнул исправник, осторожно подталкивая меня в сторону «господской» половины, куда убежал доктор.

Ну, это да, так оно всегда и бывает. С постами, как с диетой. Первые пару дней бдим, соблюдаем, потом уже потихонечку ищем оправданий для послабления. А трактир здесь придорожный, народа много, а ямщикам, извозчикам и тому люду, что они возят, кушать хочется. А в дороге, как уже говорилось, послабления дозволительны.А хочешь пост соблюдать — так пожалуйста, имеется и постная пища.

— А арестантка наша?

— Иван Александрович, есть кому о ней позаботиться, — успокоил меня Абрютин.

Ну да, я всегда забываю, что имеются такие полезные люди, как подчиненные. И коли Савушкину со Смирновым поручено присматривать, а еще кормить-поить арестантку в пути, то можно не беспокоится — и присмотрят, и накормят. Не станет бабуся есть скоро́мное и чай пить — так просто кипяточка попьет, сухарики, что невестка дала, погрызет. А то и просто погреется, уже хорошо.

Когда мы прошли в отдельный «кабинет», то не успели скинуть верхнюю одежду, как сразу же появился половой, с неизменным «Чего изволите-с?». В придорожных трактирах меню не настолько разнообразно, чтобы было из чего выбирать. Гороховый суп с мясом, да каша.

— Полицейским, что в зале — по порции супа, по каше с мясом, хлеба корзинку и чай, а счет за них мне отдашь. — распорядился Абрютин. — Нам тоже самое. Ступай пока, покорми людей, потом к нам придешь. Да, — остановил он приготовившегося метнуться в зал полового. — Можно городовым по чарке водки налить, но не больше. Понял?

Половой кивнул.

— Скажи-ка, дружище, а яичница у вас есть? — поинтересовался я. Увидев кивок, радостно сказал: — Тогда мне еще яичницу из трех яиц.

Раз уж пошла такая пьянка, то нарушать, так уж нарушать. Сто лет яичницы не ел, соскучился.

Половой снова кивнул и умчался исполнять приказ.

— А что, господа, а не заказать ли нам водочки? Один графинчик? — поинтересовался господин доктор, уже успевший пошелестеть рукописной бумажкой, громко именуемой «Винной картой».

Пост, а на столе этакое непотребство, пусть и в бумажном виде? А ведь мы, как представители власти, это безобразие обязаны пресекать.

Исправник вдумчиво почесал не слишком чисто выбритую щеку (одичали мы в последнее время) и посмотрел на меня с огромным интересом. Хм… А почему бы и нет? Имеем право. Устали. Немножко можно. И, хочу заметить — не я это предложил!

— В принципе, мы в дороге, да я еще и больной… — пожал я плечами.

Федышинский глянул на меня профессионально-недоверчивым взглядом, а исправник спросил:

— А что это с вами?

Пришлось пояснять.

— Так я после всех допросов очень даже больной. Особенно на голову скорбный.

— Бывает, — согласился исправник. Посмотрев на Федышинского, спросил: — Доктор, как военный медик, беретесь вылечить его благородие? Он, вишь, на голову жалуется.

— Как военный медик скажу — вылечим, — хмыкнул эскулап. — Правда, для этого придется взять два графинчика.

— А графинчики здесь какие? — забеспокоился я. — Большие или маленькие?

— Наверное, как и везде — графинистые, — пожал плечами доктор. — Как принесут, так и увидим. Тем более, что водочку мы только в лечебных целях употреблять станем. Но я вам так скажу — если вы жалуетесь на голову, стало быть, она у вас до сих пор на месте. По опыту знаю, что без головы жаловаться гораздо сложнее, чем с головой. А водочка — это такая нужная жидкость, которая в вас втекает и все ненужное, включаяскорбные мысли, вытесняет.

Ну, господин Парацельс Череповецкий! Пора твои афоризмы записывать. Жалко, если затеряются во тьме веков. Или в потемках похмелья.

Графинчики были не слишком большими — грамм на триста. Если два, так это полная ерунда — по двести грамм на рыло, да под закуску.

Профессор Преображенский бы возмутился, что водку закусывают гороховым супчиком. Но я скажу — самое то, если еще с морозца.

Но доктор не дал как следует закусить после первой. По его мнению, закуска только портит напиток. Поэтому, пришлось спешно выпить и по второй рюмке.

— Только, уговор, господа — третий графинчик берем, когда мои служивые пообедают и отправятся дальше, — решительно заявил исправник.

Подождите, мы же только на два уговаривались? Или я что-то прослушал?

После четвертого графинчика мы запели. Точнее — начал петь господин исправник, а господин доктор подхватил:

— Я встретил вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое —

И сердцу стало так тепло…[3]

Я этот романс помнил только в исполнении героя Анатолия Папанова, а Василий Яковлевич и Михаил Терентьевич пели гораздо лучше. Так, словно все вечера проводили в караоке.

А после пятого графинчика запел и я. Почему-то вспомнился «Случайный вальс».

— Ночь коротка,

Спят облака,

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука[4].

Возникла идея взять пятый (или уже шестой?) графинчик, но при здравом размышлении, ее дружно отмели. Мы люди служивые, свой долг перед государем осознаем полностью, меру свою знаем. А вдруг по дороге раскольница сбежит или по приезду в Череповец нашего Егорушкина караулит обманутый муж? Нет, без нас нельзя. Пора возвращаться. Но кто мешает взять с собой не графинчик, а полновесную бутылку?