Пока поднимались на мост, деливший дом на две части, отметил, что лестница и на самом деле крутая. Если сверху упасть по пьяни, то можно и шею свернуть. Но Паисий не падал, его столкнули.

В сенях, благодаря окну — тоже, надо сказать, застекленному, дольно светло. Слева дверь ведущая в избу, справа — еще одна лестница, на три ступеньки, за ней дверца, ведущая на повить. А еще лежат какие-то хозяйственные инструменты, да ступа, из которой торчит рукоять пестика. Нет, это не пестик, а целый пест. Что со ступой-то делают? Баба Яга на ней (или все-таки в ней?) летает, но чаще всего что-то толкут.

Видимо, пока мы поднимались, Агафья созрела для ответа.

— А я ничего не нарушала. Не украла, и не убила. Да и как в тюрьму? А как же коровы мои? Кто же их доить-то станет?

Стараясь оставаться серьезным, важно изрек:

— Коров, уважаемая Агафья, в тюрьму не примут. А кто их доить станет — не моя забота. — Заведя руку за спину, на всякий случай показал городовым кулак, чтобы не вздумали ржать. — А вот с вами вопрос неясен. Может, в тюрьму пойдете, а может и нет. Кстати, ваша свекровь велела нам эту штуку отдать…

— Какую штуку?

— Вон ту, которой она вашего свекра убила, — кивнул я в сторону окна, под которым и лежала всякая всячина.

Брякнул-то совершенно наугад и, чуть не ошалел, когда женщина недовольно отозвалась:

— Так чего отдавать-то? Сами берите.

— Нет уж, — покачал я головой, стараясь сдержать улыбку, — вы ее должны мне передать из рук, так сказать, в руки. Свекровь так велела… А мужа-то на свободе хотите увидеть?

Агафья подошла к ступе, вытащила из нее пест и подала мне:

— Раз из рук в руки — тогда берите.

Ну елки-палки! Оказывается, все так просто! Орудие убийства — тяжелый и длинный пест, которым толкут какую-то крупу. Или зерно? А кто толчет? Толчет женщина, значит, и сила у нее имеется, и глазомер неплохой. Вишь, как старая раскольница мужу между глаз засветила, словно опытный солдат. Я даже вспомнил, как треснул поленом кузнецу. Нет, у меня так ловко не получилось!

Стараясь выглядеть совершенно спокойным, взял пест, осмотрел его. Вроде, на той части, которой стучат, что-то похожее на запекшуюся кровь? Но не рассмотреть толком. Деловито спросил:

— Помыли его?

— Нет, — покачала головой женщина. — Чего его мыть-то? Сжечь его надо, да Тимоше сказать, чтобы новый вырубил, а лучше — чтобы и ступу поменять, но замешкались, а потом забыли.

— Тогда ладно, — хмыкнул я, передавая пест Смирнову. — Держи унтер орудие преступления, головой отвечаешь.

— Так точно, ваше благородие, — слегка ошалело отозвался тот, принимая деревяшку.

Ошалеешь тут. Да мы все ошалели.

— Пойдем, Агафья — не знаю, как вас по отчеству, в избу, бумаги станем писать, — кивнул я на левую дверь. Приказал полицейским и старшине. — А вы в сенях посидите, покурите пока. Свечка-то в избе есть?

— Токмо лучина, — отозвалась Агафья.

Ладно, посмотрим, какое количество ватт дает лучина. Не за свечками же парней посылать?

В избе отчего-то чувствовался запах дыма. Ух ты, оказывается, в большом и, богатом доме, печка по-черному. Хорошо, что хозяйка ее уже протопила, иначе клубы дыма стелились бы по всей избе. А ведь я впервые увидел такую печь, хотя бывал в деревнях, захаживал в разные дома — и бедные, и богатые. Может, особенность раскольников?

В красном углу образ Иисуса Христа, на который я не задумываясь перекрестился. И то, что здесь нужно именовать Спасителя Исусом, а благословляет он двумя перстами, меня не смутило.

Устроившись на лавке за столом, разложил свою походную «канцелярию» и попросил:

— Хозяюшка, ты мне лучинку зажечь обещала, — попросил я, переходя на ты. Подумалось, что на ты будет легче устанавливать доверительные отношения.

Агафья вытащила из угла небольшую скамейку, у которой вместо сиденья было корыто, а в нее еще и вбита какая-то железяка, вроде вилки, нащепала лучины, быстренько зажгла одну и укрепила между зубьев. Ну да, это и есть светец. В музее видел, но здесь пока не доводилось. Неужели старообрядцам вера не позволяет пользоваться свечами? Не слышал про такое. Ну да ладно, более-мене светло.

— Значит, хозяюшка, будут у меня к тебе вопросы, — сказал я, готовясь делать записи. Подняв голову, обнаружил, что Агафья до сих пор стоит на ногах, кивнул.— Садись, в ногах правды нет.

Записав, что зовут ее Агафья Алексеева, по мужу Ларионова, двадцати одного года и прочее, спросил:

— Зачем же супруг твой чужую вину решил на себя взять?

— Брат приказал. Фирс теперь старший в семье, его слушать надо. Да и куда годится, если старуху на каторгу отправят?

Тоже правильно. Старую мать, да каторгу? Сына понять можно. Хотя, сильно сомневаюсь, что старую раскольницу суд приговорит к каторжным работам.

— А что с тобой будет, если Тимофей на каторгу пойдет?

— Бог даст — не пропаду. А как малыша рожу, подрастет малость — я вслед за Тимошей пойду.

Ух ты, да она же беременная! Как это я сразу не заметил? Видимо, из-за широкой юбки и кофты.

— Так вот что хочу вам сказать, — опять перешел я на вы. — Супруг ваш решил вину матери на себя взять. Похвально, конечно, что у Дарьи Осиповны такой любящий сын растет, но правду-то мы все равно узнали.

Правда-то окончательно выяснилась здесь и сейчас, когда невестка мне пест вручила. Невестка, при всей ее любви к свекрови, не родная кровь. Все равно в данном случае она «слабое звено». Уверен на сто процентов — не Агафья, так кто-то другой из членов семьи, которые не кровные родственники, рассказали бы мне правду.

Но зачем Агафье об этом знать? Еще, не дай бог, переживать начнет, а беременным это вредно.

— Тимошу… Тимофея, в тюрьму посадят? — осторожно поинтересовалась Агафья.

— Врать не стану — я бы его посадил, — ответил я честно. — Не надолго, недельки на две. Но еще лучше — выпорол бы, как Сидорову козу. Чтобы он следствие в заблуждение не вводил, и собой, как последний дурак не рисковал. У него жена беременная, а он в тюрьму собрался…

От возмущения я потерял дар речи. Муж на каторгу, жена с ребеночком вслед — красота!

— Вы о ребенке подумали? А свекровь твоя, которая мужа убила, да на сына свое преступление решила повесить?

— Повесить? — не поняла женщина.

— Сыну приписать то, чего он не совершал, — попытался объяснить я.

— Матушка здесь не при чем, — принялась защищать свою свекровь Агафья. — Мужики так решили — Фирс да Тимофей. Нельзя старухе на каторгу идти, помрет по дороге. А Тимофей молодой еще, сильный.

И дурак еще, хотел я добавить. Жене за убийство мужа дадут гораздо меньше, нежели сыну за убийство отца. А Тимофей еще сам себе копал яму, говоря о желании отделиться. Убийство из корыстных побуждений! Лет пятнадцать, не меньше!

Впрочем, так это или нет, не столь и важно, а мне надо «дожимать» свидетеля.

— Агафья Алексеевна, что вы можете рассказать о ссоре? Вы видели, как ваша свекровь ударила вашего свекра?

— Не видела, — покачала головой Агафья. — Ругались они сильно, потом батя матушку ударил, она упала. Он в сени выскочил, она вскочила, да следом побежала. А из сеней опять крики, брань, а потом тишина. Мы в сени выскочили, а там матушка с пестом в руках, а батюшка уже внизу. Потрогали, а он мертвый.

— А вы, или ваш муж пытались вмещаться, разнять?

— Когда старшие ссорятся, негоже молодым вмешиваться.

Странно, разумеется, если сын попросту стоит и смотрит, как отец бьет мать, но правдоподобно.

— Он, значит, мертвый, а вы решили, что начальству скажете, что сам убился? Да еще и по пьянке?

— Про то, что по пьянке, мы волостному старшине не говорили. Сказали только, что поскользнулся и упал. Если, все сойдет, так и слава богу. Матушка по святым местам пойдет, грех отмаливать. А потом в скит уйдет, на покаяние вечное. А дознаются власти, придется Тимофею вину матери на себя взять. Я с малышом — если бог ребеночка даст, вслед за Тимошей пойду, а матушка опять-таки в скит. Не руки же на себя накладывать? А за землей, да за домом Фирс присмотрит. Как вернемся с каторги — не вечно же мы там будем? он все Тимоше возвернет.