— Господин исправник и меня взял с собой, и вас. А мертвеца в сарай какой-нибудь нужно везти. Доктор, сарай вас устроит? В вашей покойницкой, если и потеплее, то ненамного.

Федышинский только махнул рукой и что-то пробурчал себе под нос. Кажется, опять выражал надежду, что меня либо переведут куда-то подальше, либо уволят. А еще лучше, чтобы молокососы, из-за которых ему не дают заниматься любимым делом (каким, интересно?) проваливались сквозь землю. Можно подумать, что я нарочно трупы подбрасываю? Они сами-собой появляются.

Но хорошо, что на свете имеются мудрые и сдержанные люди. Такие, как наш исправник. Пока я думал — куда бы пристроить труп, Абрютин уже принялся отдавать приказы.

— Тузов, — повернулся исправник к старшине. — Скажи мужикам, чтобы домовину в конюшню везли. Там половина пустая, сено уберете, так места хватит. И покойник не попортится, и господину доктору работать теплее.

— И стол пусть какой-нибудь там изладят, — поспешно сказал доктор. — Или хотя бы гроб на козлы поставить, чтобы повыше. И лампу керосиновую, а лучше две, чтобы света побольше.

Мужики закряхтели, поставили гроб на рукоятки лопат и потащили на телегу. Установили, перевели дух.

Молодцы, с натугой, но дотащили. Я ведь неправильно говорю, именуя последнее пристанище покойного Паисия Ларионова гробом. Правильнее все-таки домовина, потому что не из досок сколочено, а выдолблено из целого дерева. Не знаю породу. Может дуб? Но, насколько помню, еще Петр Великий запретил хоронить в дубовых колодах, чтобы не переводить попусту лес, нужный для кораблей. Впрочем, может этот указ уже отменили, или он позабыт. Да и какая разница? Не мне этот гроб таскать.

Пока возились (как здесь говорят — шебурошились) уже стемнело, но доктор решил не откладывать осмотр покойника на потом. Да и крестьянам ужас, как не хотелось, чтобы мертвец, которого уже один раз хоронили, оставался на ночь.

Фрол Егорушкин, приглядывавший за мужиками и покуривавший самокрутку, сообщил:

— Боится народец, что коли до ночи Паисий долежит, так оживет и кровь пойдет сосать.

— А он может ожить? — поинтересовался я.

— Да кто их знает, этих покойников-то? — глубокомысленно изрек фельдфебель, поглядывая куда-то за спины крестьян.

И куда это он уставился? А, конечно, как же я сам не догадался, куда может уставится наш Дон Жуан? Разумеется, на девок. Как раз за спинами мужиков и стояло несколько деревенских Дульсиней. Близко подходить боязно, но ведь интересно ж. Эх, Егорушкин, ничему тебя жизнь не учит.

— Фрол, я тебя искренне уважаю, — сказал я. — Но ежели, мужики тебя бить придут, заступаться не стану. Разве что — присмотрю, чтобы до смерти не убили.

Егорушкин сделал изумленные глаза — дескать, с чего это меня мужики придут бить? Нет, горбатого даже могила не исправит.

В конюшне поставили козлы, отыскалось и несколько досок. Ну вот, стол готов. Мужики сняли крышку с гроба и осторожно переложили мертвое тело на стол. Закрестились, но ничего, в обморок никто не упал.

Керосиновая лампа в деревне нашлась только одна, ее прицепили сверху, на балке, пришлось устанавливать свечи.

— Осторожнее, сено кругом! — ворчал доктор. Убедившись, что все готово, приказал: — Господин следователь может остаться, остальные вон.

Приказ был лишний. Никто не горел желанием оставаться в конюшне с мертвецом, даже я. Может, он и на самом деле встанет и примется кровь сосать? Доктора-то не тронет, у того в крови слишком много спирта, любой вурдалак отравится, а мне-то за что?

Принял бы слова доктора о причинах смерти на веру. Но пришлось оставаться, любоваться промерзшим покойником. Запаха нет, так уже хорошо.

— Красавчик какой, лежит, словно живой, — похвалил доктор покойника, снимая с его лица покров. Вздохнул: — правильно говорят, что лучшим бальзамировщиком является холод. Кстати, а вы читали «Старинное искусство бальзамирования трупов» профессора Херсла? Вышла, правда, давненько, лет двести назад, но очень поучительная книга.

— Михаил Терентьевич, господь с вами, — хмыкнул я. — Я о такой книге даже не слышал.

— Ну да, где же нынешней молодежи читать книги на староанглийском языке⁈ — ядовито заметил Федышинский.

— Ох, даже не говорите, где нам на староаглицком шпрехать? Я и на современном-то английском книг не читаю, а вы мне про старый, — усмехнулся я, хотя и был донельзя удивлен новым открытием. Вишь, доктор читает староанглийских ученых. Не знал. Но меня сейчас интересуют не способы бальзамирования трупов, а нечто более нужное. Я вообще не понимаю практического смысла бальзамирования тел. Ладно, что египтяне верили в возвращение души в тело, а нам-то это на кой?

Федышинский, словно услышав мои мысли, сказал:

— Профессор Херсл считал, что главная задача бальзамировщика, как и задача декоратора или гримера — скрыть неприглядные следы смерти на лице человека. Чтобы, так сказать, живые могли видеть красоту! Вот здесь, например, гример неплохой, но явно, что доморощенный.

К чему это он? Лицо покойного вполне себе ничего. Правда, половину лица занимает борода. Пятаки на глазах, нос, уже сморщившийся и начавший сохнуть. Нос, кстати, выделялся на загорелой и задубелой крестьянской коже своей белизной.

А Михаил Терентьевич ухватил покойного за нос, легко отделил его от тела.

— Вот, господин следователь, извольте видеть.

В том месте, где у покойного был нос, зияла вмятина, покрытая запекшейся кровью.

— Держите, — хохотнул доктор. — Это, скажем так, ваш трофей. Улика для окружного суда.

С некоторой неприязнью взял в руки нос. Из чего это он? Из воска, что ли? Нет, вылеплен из обычного теста. И мука смешанная — пшеничная с ржаной. Затейники убийцы. Гоголя наверняка не читали, не знают, что в его повести нос жил собственной жизнью.

С мукой — очень мудро. Если лепить из воска — слишком заметно. Неотбеленный воск — он темно-желтый, почти коричневый. А мука как раз подойдет. Если не слишком присматриваться, то во время похорон не заметят, что нос накладной, а кто станет пристально вглядываться в такой момент? К тому же — похороны были во время Масленицы, не до покойников.

Надо какую-нибудь тряпочку найти, упаковать вещдок.

— Пока могу сказать, что собственный нос покойному сломали еще при жизни, — заметил Федышинский. — Гляньте сами.

И в самом деле — нос у мертвеца не просто разбит, а вмят, словно бы провалился между медными пятаками, прикрывавшими глаза. Понял. Если бы нос сломали после смерти, крови бы не было.

— Но, как я полагаю, причиной смерти стало что-то другое? — осторожно заметил я. Но кто знает — может, осколки кости проникли в мозг?

— Пятачки, покамест, придется снять, — сказал доктор, снимая монеты. Кивнул мне. — Помогите перевернуть.

— Вот, как всегда — с доктором свяжешься, приходится покойников тягать, — проворчал я, принимаясь за дело.

— Ну, хоть какая-то от вас польза, — парировал Михаил Терентьевич, принимаясь ощупывать шею у трупа. — А шейные позвонки сломаны.

Хоть здесь урядник не соврал. Шея и на самом деле сломана.

— Давайте его назад перевернем, — сказал доктор. Когда мы переложили Ларионова на спину, спросил:

— Ну-с, временный помощник лекаря, высказывайте свое мнение.

— Ларионова удали по носу чем-то тяжелым. Либо обухом топора, либо кувалдой, — предположил я. — От удара он упал, скатился с лестницы и при падении сломал себе шею.

— Скорее всего — удар был нанесен гирей, возможно кастетом, — уточнил доктор. — Если бы кистенем или кувалдой — вмятина на лице была бы гораздо глубже. И с лестницы покойный не скатился, а рухнул взад себя. Если бы упал лишь с высоты собственного роста, то вряд ли сломал бы позвонки.

— Значит, все-таки, умышленное убийство, — вздохнул я.

— А вы догадливы, если учесть ваш возраст и необразованность, — усмехнулся доктор. Ишь, до сих пор мстит мне за неосторожную реплику.

Пропустив шпильку Федышинского мимо ушей, резюмировал: