— Будь это иная деревня, или иная волость — не смущало бы, — хмыкнул Абрютин. — Народ у нас пьет. Но народ у нас разный…
Василия Яковлевич сделал значительное лицо, а я принялся лихорадочно соображать — кто же у нас в России не пьет? Ну, разумеется, кроме меня. Дошло.
— Старообрядцы? — выпалил я.
Кажется, исправник был слегка раздосадован, что судебный следователь раскрыл этот маленький секрет. Не дал, понимаете ли, раскрыть великую тайну. Слышал, что в Череповецком уезде имеются старообрядцы, но сам я с ними не сталкивался. Или, если и сталкивался, то не мог опознать. На лбу не написано — старообрядец или никонианин.
— И что, староверы совсем не пьют? — поинтересовался я.
— Почему же, могут позволить. Одну рюмку для здоровья, вторую — для веселья, — сказал Абрютин. Посмотрев на меня, усмехнулся: — Если бы я вас в нашем храме не видел, заподозрил бы, что и вы старообрядец. Две рюмки, не больше. И курить — ни-ни.
Василий Яковлевич уже не первый раз намекает на мою странность, хотя мы с ним как-то и выпивали. На моей «проставе» в честь ордена. Но я, вроде бы, выпил не две, а целых три рюмки.
— Ничего, будет оказия, накундехаемся мы с вами до поросячьего визга, — пообещал я.
— Накундехаемся? Да еще и до поросячьего визга? — хмыкнул Абрютин. — Надо запомнить.
Запоминайте, господин исправник. Я вам как-нибудь еще что-нибудь этакое выдам.
— В нашем уезде старообрядцев много? — поинтересовался я.
— Вы их лучше раскольниками именуйте, — посоветовал Абрютин. — Иначе получится, что мы с вами по какому-то новому обряду живем, а они по-старому? Наших предков в один год крестили.
Вот здесь можно было бы поспорить. Хотя официально крещение Руси и состоялось в 988 году, но реально оно растянулось лет на сто, если не больше.
— Переписи им не делали, но по подсчетам батюшек, тысячи две, или три. В Пачевской волости их хватает, в Чаромской немало. Есть еще в Ильинской. Вон, у нас даже в приходе Воскресенского собора один раскольник числится.
— Василий Яковлевич, я ведь толком и не знаю, чем староверы, раскольники то есть, от нас отличаются. Ну, крестятся двумя перстами, икон наших не признают, в богослужении только рукописные книги используют. А что еще?
— У них там черт ногу сломит, вторую вывернет, — поморщился Абрютин. — В тех волостях, где у нас раскольники живут, можно сказать, чересполосица. В деревнях и раскольники живут, и православные, как мы с вами. В той же Пачевской волости — есть раскольники, которые в наш храм ходят, но крестятся двумя перстами. Есть те, кто сами себе попов избирают, иной раз священниками по очереди служат. У этих тайные церкви есть. Есть еще беспоповцы — эти попросту дома молятся на образы, а то и на камни какие-нибудь. Есть еще филипповцы, бегуны.
— Бегуны, как я понимаю, от всех бегают? А филипповцы это кто?
— Бегуны, допустим, они не просто так бегают, — пояснил Абрютин. — Убегают они от мирских соблазнов. Чтобы никаких связей с обществом, с государством. Им странствовать можно по святым местам, вот и все. Мне бы не жалко — пусть себе странствуют, только там ведь и молодые парни есть, кому на службу военную надо идти. Они-то по святым местам бродят, а у меня голова болит — как их на медицинскую комиссию отправить?
— Удается? — полюбопытствовал я.
— Не очень, — признался исправник. — Хорошо, что их не так и много. Два-три человека, не больше. Вот, если скиты создают, это хуже.
Скит — это только для писателей хорошо. Для государства не очень. Народ, который там живет, поставил себя вне государства. Стало быть, налоги не платит, на военную службу не желает идти. Непорядок. Да и мало ли кто может укрываться в скитах?
— А есть и скиты?
— Сложно сказать, — вздохнул исправник. — Знал бы, что где-то скит имеется, отправил бы полицию на задержание, а понадобилось — так и солдат бы привлек. В прошлом году в лесах женский скит отыскали. Жили там девять баб, вроде, как странницы старые да увечные. Задержали, доставили в Череповец. Выяснилось, что среди обитателей две беглые каторжницы, да три воровки, что в розыске. Еще четыре бабы — эти и на самом деле бывшие странницы. Преступниц по этапу отправили, а старух, которые странницы, в женскую обитель. Пусть там свой век доживают. А сбегут — так их дело.
— А кто такие филипповцы?
— Тоже раскольники-беспоповцы. Молятся дома, общиной, но за государя отказывается молится, не желают вступать в законный брак[2], — пояснил исправник.
Спрашивать — как это власть мирится со всем этим, глупо. В моем двадцать первом веке тоже всего хватает. Старообрядцев, правда, почти повывели, но в этом двадцатый век виноват и всякие исторические катаклизмы.
— А в деревни Замошье, где крестьянин с лестницы упал? Там раскольники какого толка?
— А вот там-то как раз раскольники чистой воды. И попы свои, и храмы тайные. То есть — поп-то у них один, выборный, да и храм один. Народ богатый живет. У них ведь барина не было — государственные крестьяне, не бедствовали, а после реформы еще лучше зажили. Почти у каждого мужика — по две лошади, а коров — не то по три, не то по пять. Община крепкая, друг за друга горой. Свой маслозаводик — масло и к нам посылают, и в Вологде продают. Своя мельница имеется. Могли бы, кстати, на ней зарабатывать, но она только для своих. Тех, кто щепотью крестится, не пускают.
— И в дома, наверное, чужих не пускают?
— В дома-то пускают, я же был в тех деревнях, даже хлеб и воду дадут, но откровенничать — боже упаси! В Замошье своих рабочих рук не хватает — в батраки нанимают тех, кто щепотники. И кое-кто из молодежи к раскольникам переметнулся. Были бы доказательства, что среди раскольников проповедники есть, я бы таких мигом из уезда выслал, но доказательств-то нет!
— Стало быть, Ваше Высокоблагородие, придется нам в эту, как ее там… Затишье? А нет, Замошье ехать? — поинтересовался я. — А коли труп придется эксгумировать, придется нам с собой и доктора брать.
— Вообще-то, вам с мной не обязательно ехать, — пожал плечами Абрютин. — Я все равно собирался в Пачу ехать — мне два раза в год полагается объезды делать по всему уезду, как раз время пришло. Дознание мы и сами провести можем, арестуем, если понадобится, а труп и в Череповец привести можно. А вы уж тут и допросы чинить станете, и все прочее.
— Василий Яковлевич, а чего же вы меня пригласили? — хмыкнул я. — Я, хоть и следователь по особо важным делам, но для вас не начальник.
— Так чаю с вами хотел попить, — улыбнулся Абрютин. — Опять-таки, вы про это дело все равно узнаете, ворчать начнете — отчего с собой не взяли? У вас же там, в одном месте, шильце сидит…
— Опять прикалываетесь… — вздохнул я, ни капельки не обижаясь. Напротив, Василий Яковлевич прав. Если там действительно убийство, а не смерть по неосторожности, надо ехать.
Господин надворный советник только довольно крякнул, потом пошел отдавать приказ о том, чтобы принесли чай.
В ожидании чая, я спросил:
— У вас ведь наверняка еще какие-то претензии к уряднику есть? Думается мне, что если бы кто другой подобный рапорт прислал, то могли бы и поверить.
— Совершенно верно, — кивнул Абрютин. — С урядниками вообще беда. Они же работать начинают через год, а то и через два. Пока народ узнают, пока местность изучат. Но за год или за два они уже в селе своими становятся, кое-кто жен себе находит, а потом дети пойдут.
— Врастают в обстановку.
— Вот-вот. Врастают в обстановку, начинают делить всех на своих и чужих. Своим могут и послабление дать, а с чужих шкуру спустят. Как вы иной раз говорите — это не есть хорошо. Менять нужно урядников хотя бы один раз в пять лет. Но на кого менять? Что там на самом-то деле случилось с Ларионовым? Не исключено, что покрывает кого-то Микешин. Боятся лишний раз сор из избы вынести.
— Так все мы так, — усмехнулся я. — Вон, с тем же Виноградовым нашим. Его бы под суд отдать, так мы и его жалеем, и не хотим, чтобы о нашем суде плохая слава шла.
