Как бы то ни было, но, во всяком случае, плохо бы мне было, если бы вместо китайских европейские пираты были в таком числе; ибо, хотя удалось бы нам убить половину из них, другая бы половина взяла нас.
Из всего сего читатели увидят, что китайцы храбростью хвалиться не могут, это не из числа их достоинств. Я мог бы рассказать еще много подобных происшествий, но и настоящих достаточно, чтоб показать храбрость и военное искусство китайцев.
Мне однажды случилось с восемью английскими матросами согнать 60 китайцев с палубы.
Не могу не упомянуть еще, что в бытность мою в Кантоне однажды ночью на улице напали на меня пять человек разбойников: двое из них имели сабли, а другие — палки бамбуковые, у меня же была только толстая и тяжелая суковатая палка. Вначале мне удалось сбить с ног одного из вооруженных саблею, так что тот уже не принимал участия в побоище; другой же после сего стоял уже в почтительном расстоянии, размахивая саблею, так что мне оставалось только обороняться от палочных ударов, кои по временам тяжко сыпались на меня; таким образом дошел я до ворот дома своего, и дворник мой выбежал ко мне на помощь, но они тотчас сбили его с ног, а я, пользуясь сим, ударил так сильно одного из них, что тот зашатался; прочие же все бросились бежать. Однако же одного главного поймали, и полиция строго его наказала. Ему надели на шею тяжелую деревянную доску с отверстием и ежедневно, в продолжение целого месяца, приводили к моей фактории с надписью его проступка. При сем нужным считаю заметить, что это был первый случай, что китайца наказали за оскорбление европейца.
Между разными случившимися во время пребывания моего в Кантоне происшествиями не могу пройти молчанием следующего, в коем я имел некоторое участие, и тем более, что по прошествии нескольких лет, когда мне случилось пристать к одному из Сандвичевых островов, первый встретившийся мне европеец был тот самый молодой человек, коему я имел счастье помочь в Кантоне, как то читатель увидит.
Один молодой человек, именем К-к, рожденный от зажиточных родителей в Нью-Йорке, был весьма ветреного и беспокойного нрава и, промотав значительную сумму денег, навлек на себя неудовольствие отца своего, который наконец отказался помогать ему или платить за его расточительность, чем привел его в крайнее затруднение. В сем положении он обратился к некоторым из своих родственников и знакомых, но, нашед там одно сожаление и холодный отказ, до того возненавидел образованный свет, что решился поселиться и кончить дни свои между дикими жителями одного из островов Тихого моря (Тихого океана. — В. М.). Тщетно долгое время искал он случая отплыть прямо в Южный океан; наконец посчастливилось ему встретиться с знакомым капитаном, отправлявшимся в Кантон и предложившим ему перевезти его туда, уверяя, что ему уже легко будет оттуда отправиться на острова Тихого океана. Воспользовавшись сим, он прибыл в Кантон и остановился в американском трактире, близ коего мой дом находился, так что его комнатка была почти против моих окон. Уже около месяца прошло с его приезда, и я заметил, что он задумчиво бродил без цели по улицам, имея вид человека, решающегося на какое-либо отчаянное дело; о сделанном мною на счет сего молодого человека замечания я не преминул сообщить хозяину трактира и просил его наблюдать за ним.
Возвращаясь однажды домой часу в 7-м вечера, я встретил бегущего опрометью ко мне мальчика из трактира и зовущего меня отчаянным голосом, говоря: «Ради Бога, поспешите подать нам помощь: остановившийся у нас иностранец, отравив себя, лежит замертво на полу». Не отвечая ему, я бросился к себе наверх в кабинет и, отыскав между запасом моих медикаментов сернокислый цинк, отвесил два приема оного: один в 20, а другой в 40 гранов, и с сим запасом поспешил в комнату иностранца. Здесь увидел я его без движения, лежащего на полу и, по-видимому, совершенно мертвого, но нашел, что в сердце еще было слабое биение. В то же время достал я горячей воды, распустил в ней 40 гранов цинка и старался влить раствор сей ему в горло. В сем успел я с немалым трудом, ибо нужно было разжать ему рот и привязать между зубами две серебряные большие ложки, дабы рот не мог затвориться. Потом, отыскав круглую палочку из китового уса и навертев на конец оной тряпочку, я с трудом втиснул оную, через горло его, в желудок; находя, что и сие не помогает, я влил ему и второй прием цинка и через несколько минут снова вложил китовый ус в желудок. Через четверть часа больной вздрогнул, и с ним начали делаться такие конвульсии, что едва четверо сильных людей могли его удержать; наконец, однако ж, в желудке сделалось движение и произошла сильная рвота, посредством коей он выбросил более двух унций опийной тинктуры, которую он прежде принял, чтоб окончить жизнь свою. Ужасные спазмы и конвульсии последовали за сим, и одни старания наши держать его и привязывать предохранили его от совершенного разбития себя. Мы не переставали поить его теплою водою, чем и остальной опий был извергнут; потом дал я ему теплого уксусу с водою, после чего он начал произносить слова. Голос его был слаб, а дыхание уподоблялось сильному храпению человека в глубоком сне.
Таким образом, превозмогши главное затруднение, я увидел, что он потерял все силы и его начала одолевать сонливость, которой если бы дозволить усилиться, то он никогда бы уже не проснулся; ибо известно, что людям, спасенным от опия, если дозволить уснуть, они сном сим оканчивают земное поприще. Для предупреждения сна давали ему пить уксус с водою ежеминутно, и я приказал двум человекам шатать и трясти его, коль скоро они заметят, что он засыпает. После трех- или четырехчасового шатания я дал ему проглотить чашку крепкого бульона и потом кусочек хлеба; через два часа силы начали возвращаться, и он мог уже пройтись по комнате. Потом уже я дозволил ему отдохнуть, приказав, однако же, слугам наблюдать, что коль скоро он начнет тяжело дышать или храпеть, тотчас его разбудить. Однако ж сон его был тих, и он утром проснулся совершенно здоровым, чувствуя только некоторую слабость.
Когда я пришел навестить его, он, задумавшись, сидел, но едва увидел меня, как бросился ко мне и, обняв мои колени, горько заплакал. Я поднял его, но он был так растроган, что только по прошествии нескольких минут мог начать говорить. «Чем могу изъявить мою признательность за труд ваш спасти жизнь, которая недостойна спасения!» Я ободрил его, прибавив, что, вероятно, он встретил в жизни жестокие несчастия, когда мог решиться на столь отчаянное дело, и что, без сомнения, он знал всю гнусность и беззаконие покушения на свою собственную жизнь. Он отвечал только: «Боже! Прости мое прегрешение». — «Будьте откровенны, — сказал я, — вы видите, что я друг, желающий вам добра, и если кошелек мой или совет могут быть вам полезны, то я готов, если узнаю только, каким образом могу вам служить; что могло побудить вас к тому ужасному поступку, как могли вы решиться предстать перед создателем вашим без его дозволения?» Он, проливая источник слез, упал на колени и, казалось, усердно молился и раскаивался в своем преступлении. «Теперь, — сказал он, — молитва успокоила меня, и я могу объявить вам, что, приехав сюда, я надеялся найти способ переехать на Сандвичевы острова, но вот уже более месяца живя здесь и истратив все деньги свои, вошел в долги и, не видя средств избавиться от беды, выпил опиуму, чтоб положить конец моим несчастиям». — «Молитесь только Богу, — сказал я, — и при вашей молодости с прилежанием и стараниями вы не пропадете».
На другой день, расплатившись с его трактирщиком, я доставил ему офицерское место на корабле, отправлявшемся в Манилу и на Сандвичевы острова. Он казался весьма довольным и благодарным и через несколько дней отправился по назначению, и я не встречался с ним до прибытия моего на Сандвичевы острова в 1820 году.
При сем случае, вероятно, читатели мои не сочтут излишним, если я расскажу им дальнейшие похождения сего молодого человека.
Когда первый восторг его от нашего неожиданного свидания прошел, я пригласил его в каюту к себе, представил жене моей и просил рассказать мне похождения свои со времени нашей разлуки в Кантоне; он с удовольствием согласился и сказал мне, что шкипер корабельный, коему я его поручил, был весьма добрый и к нему снисходительный человек и объяснил ему, в чем будет состоять его должность, обещав во всяком случае помогать ему. «Путешествие наше, — продолжал К-к, — было продолжительно, потому что мы останавливались в Маниле и на Гуаме, одном из Марианских островов, для торга и снабжения себя припасами. Шкипер был весьма доволен мною, но однообразная корабельная жизнь не нравилась мне, так что задолго еще до прибытия на Сандвичевы острова я решился оставить судно с тем, чтобы никогда более на оное не возвращаться, ибо, по внимательном рассмотрении своих собственных чувств, я открыл, что порядок и строгая дисциплина, коей всякий служащий на корабле необходимо подвергается и без коей нельзя с успехом управлять кораблем, соделывали меня несчастным, тем более что, привыкнув к вольной, беспорядочной жизни, я не мог, при всем желании, переносить корабельного порядка. Едва только мы прибыли к Сандвичевым островам, как я просил шкипера уволить меня от службы его; он сначала казался не только удивленным, но даже обиженным и спросил меня, разве я недоволен его обхождением; но когда я объявил, что я совершенно доволен и признателен за все его ко мне ласки и что я уже прежде решился поселиться на сих островах и провести там остаток дней своих, он казался совершенно удовлетворенным моим объяснением. К сему он прибавил, что если бы я перешел на другой корабль, то ему сие было бы неприятно; но поелику я решился там остаться, то он не только сему не противится, но, напротив того, представит меня королю сих островов, с коим он давно знаком и который весьма его любит: ибо, сказал он, сюда приезжает слишком много мошенников из Европы, и потому король без особой рекомендации затрудняется принимать; и действительно, рекомендациею шкипера приобрел я тотчас доверенность короля и благорасположение королевы и всей королевской фамилии. Через несколько месяцев после сего одна из принцесс королевского дома, двоюродная сестра короля, влюбилась в меня, и я, хотя с некоторым трудом, получил, наконец, по желанию королевы-матери и по настоянию короля, который меня весьма любит, руку сей принцессы и сделался князем страны сей. Теперь я управляю областью и получаю как от приданого принцессы, так и от платимого крестьянами моей области оброка, состоящего из свиней, рыбы, ямов, тарров[80] и других произведений страны значительный доход и, проводя независимую, хотя и дикую жизнь, считаю себя весьма счастливым, и при сем случае не могу не изъявить вам, какую я чувствую благодарность к вам за мое спасение в Кантоне; почту себя счастливым, если могу вам в чем-либо быть здесь полезным».
