Раз в году, возвращаясь домой после утренней прогулки в Буа, я нахожу в своей квартире группу молодых людей, которые усердно жуют резинку. Обычно это происходит в начале лета, когда скудость европейских новостей заставляет американских корреспондентов в Париже вспоминать о существовании великого князя Александра Михайловича. Наши разговоры неизменны.

– Хотите сделать заявление?

– О чем?

– О, о чем угодно. О положении на Дальнем Востоке. О «красном терроре» в России. Будет ли еще одна война в Европе? Что вы думаете об американских девушках? Слов на двести.

Наша беседа никогда не занимает дольше десяти минут. Еще много лет назад мы договорились, что я испытываю тревогу из-за положения на Дальнем Востоке, выражаю протест против продолжения «красного террора» в России, предсказываю неминуемую войну между Италией и Югославией и живописно рассуждаю о том, что современные американские девушки обладают фигурой Дианы и умом Минервы. Я терпеть не могу это сравнение с Дианой и Минервой, но репортеры уверяют, что подобные фразы пользуются большим успехом на Среднем Западе. Мои подлинные слова на самом деле никакого значения не имели. Во-первых, интервью все равно переписывал редактор, который должен был решать, что я на самом деле думаю о молодых американках, а во-вторых, ни одна газета так или иначе их не печатала. Интервью брали с целью избежать скандала в редакции. Записав мои ответы, молодые люди неизменно благодарили меня и спешили назад, в «Нью-йоркский бар Гарри» в центре Парижа. Я мыл пепельницы и продолжал работать. Наш честный договор устраивал всех. Благодаря ему мое имя не забывали, я же вспоминал, что пора пересмотреть летний гардероб. Даже мой камердинер приучился к тому, что после визита американских корреспондентов следует отнести в чистку мои фланелевые брюки.

Вот почему я удивился, когда, вернувшись домой как-то утром весной 1927 года, увидел корреспондентов, которые сидели положив ноги на мой письменный стол.

– Неужели Советы выбрали меня царем Третьего Интернационала? – осведомился я, входя.

– Нам нужно ваше заявление, – ответили мне.

Я почувствовал себя польщенным. Два заявления за год! Ставки растут!

– Положение на Дальнем Востоке… – начал я, но говорить дальше мне не позволили.

– Нет-нет, ничего подобного. Нам нужно настоящее заявление. На сей раз без шуток. Нам сказали, что вы беседовали с духом покойного царя. Рассказывайте!

Я возмутился. Мне хотелось бы угодить им, но ведь есть какие-то границы!

– Простите, ребята, – сказал я. – Цитируйте меня на любую тему, какую хотите, включая Соединенные Штаты Европы и бодрящую простоту американских девушек, но духов не трогайте.

– Значит, интервью не будет?

– Не будет.

Они ушли недовольные. Спустя какое-то время я получил вырезку из американской газеты под заголовком: «Бывший великий князь утверждает, что беседует с духом царя». Я хранил молчание. Я понимал, насколько бессмысленно опровергать что-то напечатанное в американских газетах.

Потом кое-что начало происходить. Мне написал один житель Северной Каролины. По его словам, он хотел бы пригласить меня к себе на зиму, потому что он всегда «любил духов». Один врач из Чикаго прислал мне свою брошюру, озаглавленную: «Психоанализ как метод лечения безумия». Женский клуб из Айовы выражал готовность заплатить мне «двести долларов наличными» и снабдить билетами на поезд и номером в отеле, если я пересеку океан и побеседую с царем в их присутствии. Один джентльмен из Бруклина предостерегал, что никакие мои «фокусы» не изменят «решимости восставших масс во всем мире». А лос-анджелесский риелтор прислал письмо, состоявшее всего из одной строчки: «Общаетесь с духами? Значит, вам понравится в южной Калифорнии».

Два юноши, ответственные за эти вспышки идиотизма, считали, что я должен быть им благодарным.

– Не успеете оглянуться, – объяснили они, – как за вами будут охотиться люди из «Лаки страйк»! В Америке ничто так не привлекает, как успех. Нет предела совершенству.

Мало что так полезно в изгнании, как с трудом приобретенная способность рассказывать сказку о Золушке наоборот. Она кормила герцога Орлеанского во время его пребывания в Америке. Она помогла Людовику XVIII пережить «тощие годы» в Лондоне. Она поставила многих русских беженцев за прилавки универсальных магазинов. Количество способов, какими обедневшие аристократы способны эксплуатировать сказку, поистине поражает воображение.

Мои родственники считают, что чтение лекций по спиритизму – занятие самое позорное. Как бы там ни было, летом 1928 года я принял предложение одного лекционного бюро. Если меня одолевают сомнения, я всегда склоняюсь к тому, что неприятно моим родственникам.

– Ты безумнее мартовского зайца, – напутствовали они меня на прощание.

При слове «март» я навострил уши. Именно в марте 1917 года, вопреки советам всех моих братьев, кузенов и племянников, я отказался подписывать знаменитый «отказ от всех притязаний», который навязывало Романовым Временное правительство. Нет, я вовсе не хотел сохранить право на престол ни для себя, ни для моих детей, боже упаси. Просто я считаю, что человек не перестает быть сыном своего отца лишь потому, что группа бездельников угрожает ему расстрелом. То, что одиннадцать лет спустя, накануне отъезда в Америку, я оказался единственным выжившим великим князем, не питавшим больших амбиций и не писавшим вдохновляющие послания, адресованные 160 миллионам русских, доказало моим родным, что мне не хватает не только мозгов, но и патриотизма.

Я поймал себя на том, что, поднявшись на борт «Левиафана», снова и снова повторял: «Пятнадцать лет спустя!»

– Вы хотите сказать: «Двадцать лет спустя», – заметил мой начитанный секретарь, знавший Дюма наизусть.

Нет, я имел в виду именно пятнадцать лет, ибо прошло ровно пятнадцать лет с того дня, как я в последний раз посещал Соединенные Штаты. Когда я покидал Нью-Йорк в конце лета 1913 года, Уолл-стрит еще занимала деньги в Лондоне, а «Дж. П. Морган и К^о» считали лишь названием банка, а не Тадж-Махалом западного мира. Перемены меня не страшили, даже наоборот. Чем больше, тем веселее. Я боялся себя. Я сомневался в своей способности вписаться в жизнь новой Америки. Судя по сильно пьющим молодым женщинам, с которыми я встречался в Париже и Биаррице, после войны американцы, по их мнению, сделали шаг вперед. Мне же казалось, что они, наоборот, шагнули назад, прямо в довоенное европейское прошлое. Голоса уроженцев Среднего Запада в баре «Ритца», обсуждавших Пруста и Фрейда, напоминали мне Россию начала девятисотых. Печально сознавать, что восхищавшая меня прежде грубоватая порочность Америки уступила место тошнотворному самокопанию, свойственному истерическому идеализму. Я готов был признать, что извращения – удобная тема для завязки разговора незнакомцев, не имеющих общих интересов, но меня изрядно разочаровало стремление американцев возродить то, что набило оскомину в Европе задолго до века автомобилей.

Когда я сидел в курительном салоне «Левиафана» и слушал разговоры вокруг, казалось, что я перенесся на тридцать лет назад, в санкт-петербургские казармы лейб-гвардии. Та же мешанина плохо переваренных идей, те же горящие глаза при упоминании каких-то зануд, прославившихся своими сексуальными причудами, то же преклонение перед популярными личностями, чьи имена не сходили с газетных полос, будь то индийские шарлатаны, биржевые маклеры с Уолл-стрит, весьма удачливые французские портные или блестящие немецкие математики. Вот какой вклад внесли американцы в останки Версаля! Как странно… Страна отправила через океан два миллиона человек сражаться за дело, которое их ни в малейшей степени не касалось. Они перекроили карту мира и ссудили враждующие стороны миллиардами долларов – и все это с единственной целью приобрести худшие черты довоенной Европы! Мои наблюдения не позволяли прийти к другому выводу. Моим «подручным материалом» стали около восьмисот американцев на борту «Левиафана». Недоверчивые жители восточных штатов и снобы-южане, красноречивые жители Запада и обладатели пронзительных голосов со Среднего Запада; биржевые брокеры и торговцы мануфактурой, вдовы и золотоискательницы, писатели и политики, школьные учителя и карточные шулеры… Одним словом, общество было крайне пестрым и демонстрировало самые разные черты нации.