О том, что особенно занимало его в последний год жизни, можно судить по названиям книг, которые я по его просьбе пересылал ему по почте: „Федеральная резервная система; ее происхождение и развитие“ П. Варбурга; „Соединенные Штаты в мировой политике“ У. Липпмана; „Свет в августе“ У. Фолкнера; „Смерть после полудня“ Э. Хемингуэя; „Марш демократии“ и „Эпос Америки“ Джеймса Т. Адамса; „Безмятежная жизнь“ Эллен Глазгоу и много других.

Смерти он не боялся. В каком-то смысле он даже приветствовал ее. Он не испытывал ни усталости, ни разочарования. Более того, он выказывал любопытство… Русскому священнику, который пришел „утешить“ его в последнее Рождество, он сказал: „Будьте осторожны, вероятно, очень скоро у меня появится возможность проверить ваши слова“. По иронии судьбы, его родственники проигнорировали его пожелания и устроили церковные похороны.

В одном из последних писем ко мне (29 января) он шутил: „Понимаю, что я плохой пациент, но что тут скажешь? Мы, Романовы, болеем всего раз в жизни. Потом мы умираем“. Так и было. За исключением тех его родственников, которых расстреляли Советы, все остальные оканчивали свои дни одинаково, в одном и том же месте: на Лазурном Берегу Франции, от единственной постигшей их болезни. Его отец, сестра, два двоюродных брата, дядя и младший брат стали жертвами ненадлежащего ухода со стороны местных врачей. Сам Александр Михайлович ни разу в жизни не болел до ноября 1931 года.

Последнюю главу книги он закончил за три недели до смерти. Поскольку я суеверен, мне не понравился заключительный абзац („Я возвращаюсь домой…“ и т. д.). Я написал ему с просьбой изменить его. „Ничего не меняйте. Это хороший конец“, – написал мне Александр Михайлович в самом последнем письме от 18 февраля.

В ночь с 25 на 26 февраля давали „Большой бал“ для выпускников Санкт-Петербургского пажеского корпуса. Жена Александра Михайловича, великая княгиня Ксения, должна была быть там почетной гостьей. В 11 часов вечера она уехала. С великим князем осталась лишь его дочь, княгиня Юсупова. Отец просил ее идти на бал. Он всегда любил приемы, балы и собрания. Он не мог понять, почему другие предпочитали общество больного человека. В час ночи он позвал ее и пожаловался на невыносимые боли. На бал отправили посыльного, чтобы тот привез великую княгиню Ксению, и вызвали врача. Когда они прибыли, было уже поздно. Александр Михайлович умер. Не было ни „последних слов“, ни „прощальных благословений“. Великий князь терпеть не мог мелодрамы.

Вспоминая историю нашего с ним общения, я вижу как его достоинства, так и недостатки. Он был самоуверенным и терпимым, агрессивным и добрым, язвительным и романтичным. Но самое главное: он всегда был злейшим врагом болтовни во всех ее проявлениях и масках».

Меня уверяют, что «Великий князь навсегда» – хорошее название. Наверное, так и есть. Сам я хотел назвать книгу «Возвращение». Звучит немного по-прустовски, однако отражает содержание. Подобно тому как книга «Рожденный великим князем» – память об ушедшем и безрассудно растраченных возможностях, настоящая книга – запись восстановленных ценностей. На сей раз действие происходит за пределами России. По сравнению с первой книгой число правящих монархов в списке действующих лиц уменьшилось с шестнадцати до десяти. Пустоту, к счастью, заполняют американские и абиссинские правители.

Продолжения не будет. Его никогда не бывает для жизни, спасенной так внезапно. Она просто идет дальше. Я очень благодарен одному молодому исполнителю, который живет в доме напротив; все эти месяцы он репетировал программу своего первого сольного фортепианного концерта, который состоял всецело из произведений Баха. Он очень мне помог! Мне казалось, будто я в Нью-Йорке.

Великий князь Александр Михайлович

Приморские Альпы Январь 1933 г.

Мы способны страдать лишь постольку и тогда, поскольку и когда собираемся удариться головой о стену. В нас что-то перещелкивает, и мы бесцельно плывем новым маршрутом, не нанесенным на карту, без руля и ветрил. В конце же концов мы склонны к забвению.

Это таинственное средство самосохранения начало действовать на меня бледно-голубым январским днем 1919 года, когда, стоя у окна Парижского экспресса на станции Таранто и пытаясь перекричать резкие голоса носильщиков-итальянцев, я прощался с офицерами корабля королевских ВМС «Форсайт», на котором меня вывезли из охваченной революцией России.

– Жаль, что нельзя доставить вас прямо в пальмовый дворик парижского «Ритца», – смеясь, заметил капитан.

– И мне жаль, – с чувством ответил я, а про себя добавил: «Хвала небесам…»

Как ни был я признателен английским морякам за трогательное внимание и огромную доброту, все четыре дня, проведенные на борту корабля, я ни на миг не мог подавить ужасное ощущение острого унижения, вызванного тем, что англичанам пришлось спасать от русских внука императора Николая I. Я, как мог, старался избавиться от горьких мыслей. Я отчаянно притворялся веселым и делал вид, будто меня интересуют их рассказы о Ютландском сражении и о четырехлетней блокаде Германии, но язвительный внутренний голос не переставал резко шептать мне на ухо.

«Старый дурак, неисправимый мечтатель! – снова и снова повторял он. – Думаешь, что бежал от прошлого, но вот оно, смотрит на тебя из каждого угла и каждого закутка… Видишь этих британцев? Какие они бравые! И какой красивый у них корабль! Неужели двадцать четыре года на службе в российском военно-морском флоте прошли зря? Раньше ты внушал себе, что сумеешь превзойти и перемудрить британцев, и вот, пожалуйста… Беженец, который полагается на гостеприимство своего царствующего британского кузена! Подчиненные этого кузена спасли тебя от ярости собственных моряков, ты пьешь за здоровье его величества короля Великобритании, в то время как твоего императора расстреляли, твои братья каждую ночь ждут решения своей участи, а твой флот покоится на дне Черного моря! Нечего сказать, великим ты оказался адмиралом…»

За едой, когда я находился в обществе капитана, я всячески старался не смотреть на портрет Георга V, висевший на стене прямо напротив моего места за столом. Разительное сходство британского монарха и покойного царя на борту «Форсайта» стало совершенно невыносимым. Портрет навевал страшные воспоминания; я прекрасно помнил слова Ники, который часто шутил, что, если он наденет визитку и цилиндр и рука об руку с кузеном Джорджи выйдет на королевскую трибуну на Эпсомском дерби, он не сомневается: многие посетители дерби будут делать ставки на них – «кто есть кто».

По ночам я лежал без сна в своей каюте, сжав кулаки и не сводя взгляда с иллюминатора. Мне казалось, нет смысла затягивать мучения. Прыжок за борт положит моим страданиям конец. Конечно, я обязан был думать и о семерых своих детях, но я боялся, что потерпел неудачу не только как адмирал и государственный деятель, но и как отец. Я без колебаний оставил их в России – разве не служит это лучшим доказательством уверенности в том, что о них позаботятся и вырастят без моей помощи? У меня не осталось денег, которые я мог бы им дать; учиться у меня им было нечему. В отличие от их матери и бабушки, которые продолжали верить в безупречность мира Романовых, я понимал, что вся наша правда была ложью, а вся наша мудрость – одним колоссальным скоплением невнятных иллюзий и застарелых банальностей. Я не мог подать сыновьям пример в следовании официальной религии, потому что официальная религия за четыре года до того признала себя банкротом на полях Марны и Танненберга. Я не мог читать им лекции на ужасную тему «нашего долга перед отечеством», потому что у изгоя нет долга по отношению к государству, умершему смертью бездомного бродяги, которого никому не жаль…

И вот я, пятидесятитрехлетний мужчина, без денег, профессии, родины, дома и даже адреса, размышлял о прошлом, боялся уснуть, чтобы мне не приснились те, кого уже нет, и из ночи в ночь откладывал самоубийство из какого-то старомодного стеснения: я боялся «неприятно ославить» дружелюбного капитана «Форсайта».