Ни разу я не сталкивался с тем, чтобы суеверие не оправдывалось хотя бы в одном случае. Чем больше я узнаю о «здравой и реалистичной демократической политике», тем выше ценю везение моего племянника Кирилла. Более того, не нужно быть великим князем или монархистом, чтобы восхищаться уверенностью человека, который верит в свое божественное предназначение.

Во-первых, непоколебимая вера в свою окончательную победу защищает и «теневого императора», и его невидимую империю от всевозможных бед.

Твердо убежденный, что его час рано или поздно настанет, он держится в стороне от всех дурацких попыток организовать преждевременное восстание в России. Его совершенно устраивает его положение; он сидит у себя в кабинете и разрабатывает «новый набор здоровых национальных идеалов». Какова бы ни оказалась практическая ценность последних, нет сомнения в том, что великий князь Кирилл оказывает в высшей степени благотворное влияние на поредевшие группы своих лишенных титулов сторонников. Для них он олицетворяет возможность лучшего будущего, другой России, где они сумеют применить свои вновь обретенные знания различных ремесел и радоваться плодам своих нынешних тяжких трудов.

Как ни печально читать письмо от посудомойщика, который хочет стать полковником, вполне вероятно, что его автор давно уже впал бы в отчаяние, если бы не непоколебимая вера в чудотворные таланты его правителя в Сен-Бриаке.

Годы идут… в мире зреют радикальные перемены. А пятьсот тысяч русских монархистов в изгнании по-прежнему идут своим путем, который в конце концов либо приведет их в землю обетованную, либо заведет в тупик. Они согласны ждать, как и их император.

Дни в Бретани долгие и мирные. Все встают с рассветом; в семь утра ту, кого почитатели именуют «ее императорское величество», можно найти за работой в саду. Сад там большой и ухоженный, напоминающий английскую сельскую местность. Последнее вполне объяснимо, ведь супруга великого князя Кирилла – это Дакки[41], вторая из четырех красивых дочерей Альфреда, герцога Эдинбургского. Три ее сестры в наши дни известны как королева-мать Мария Румынская, принцесса Гогенлоэ-Лангенбург и инфанта Беатриса Испанская. Конечно, от внучек королевы Виктории ждут царственной осанки и безупречного самообладания; когда все четыре сестры собираются на залитой солнцем вилле в Сен-Бриаке, приземленный двадцатый век как будто вдруг возвращается к великолепным дням первой императрицы Индии. Проведшие жизнь в разных, но равно неспокойных странах Европы, они многое повидали и стали свидетельницами не одной трагедии. Друг с другом они говорят по-английски, подавая пример принцессе Кире и принцу Владимиру, двум детям великого князя Кирилла[42]. Детям не помешали бы житейская мудрость и опыт, накопленные их тетками и родителями. Пока им самим позволено открывать для себя, что играть со спичками опасно, придворные лгут, а революционеры стреляют.

Кире девятнадцать лет. По планам родителей, она должна выйти замуж за старшего сына изгнанного короля Испании[43]. Владимиру тринадцать. Он родился вскоре после бегства от пуль красногвардейцев.

Он высокий и красивый мальчик, очень похожий на своего двоюродного деда, императора Александра III. Он плавает, играет в теннис, водит машину и совершенствует прочие подобные качества вместе со своим частым гостем и другом из Нью-Йорка, мастером Генри Лумисом.

Обитатели Сен-Бриака, как взрослые, так и дети, не спешат паковать вещи. Опытные мастера в искусстве ожидания, они знают: для сохранения психического равновесия лучше сосредоточиться исключительно на сегодняшнем дне. Если бы они, вставая по утрам, говорили о возможности внезапных перемен в России, их нервы не выдержали бы и нескольких недель. Люди в их положении должны иметь некую отдушину. Самым действенным средством является строгое следование установленному распорядку. Распорядок дня в Сен-Бриаке прост. Пока отец занимается государственными делами, дочь читает или работает в саду, сын делает уроки. Вечера проводят вместе, за ужином, если присутствие нескольких гостей не диктует иных условий.

Время от времени они ненадолго ездят в Париж, чтобы навестить друзей и за покупками. Великий князь обожает играть в гольф и, если дать ему еще лет двадцать, может дойти до совершенства.

Я часто думаю о них, когда пересекаю Атлантику или наблюдаю пейзажи Флориды в окно кабинета в ходе моего ежегодного паломничества на Юг. Мне кажется крайне несправедливым, что я, человек более пожилой, могу жить полной жизнью и ездить по всему миру, в то время как великий князь Кирилл должен сидеть и ждать долгожданного переломного момента. Правда, он, наверное, выиграет в более прочной исторической перспективе, а не в мимолетном наслаждении жизнью. Получить же и то и другое сразу невозможно.

Между фотографией, которая стоит на каминной полке в моей парижской квартире, и телеграммой, которую я держу в руках, прошло сорок четыре года.

Дагеротип выцвел от времени и выглядит грубовато. На нем можно видеть семнадцатилетнюю девушку с теплыми глазами, в тяжелом платье из серебряной парчи. Она скованно улыбается под тяжестью громоздкой короны с бриллиантами и жемчугом. Подпись под дагеротипом – золочеными буквами с вензелями – гласит: «Ее императорское высочество великая княжна Анастасия Михайловна, дочь его императорского высочества великого князя Михаила Николаевича, наместника императора на Кавказе, невеста Фредерика, великого герцога Мекленбург-Шверина; снимок сделан в городе Тифлисе в 1879 году[44]».

На телеграмме стояла пометка «срочно». От нее пахло свежими чернилами. Ее принесли всего секунду назад. Она датирована «7 апреля 1923 года[45], Эз, Приморские Альпы, Франция».

«Ваша сестра умерла сегодня утром, известите о часе вашего приезда».

Я переводил взгляд с фотографии на телеграмму и обратно… Казалось, сорок четыре года пролетели слишком стремительно, и, хотя моей сестре исполнился шестьдесят один год и она несколько раз стала бабушкой, мне казалось, что я поеду на похороны той самой девушки в платье из серебряной парчи. Смерть великой герцогини Мекленбург-Шверинской осталась почти незаметным событием. Я не знал, позволят ли французы немецкой кронпринцессе приехать в Эз и вместе с королевой Дании[46] стоять у могилы своей матери… Потом мысли мои переместились к старому дворцу наместника в Тифлисе. Смерть сестры знаменовала собой конец, конец нашей крепкой семьи и исчезновение последней ниточки, которая связывала меня с моим счастливым детством на Кавказе.

Конечно, оставался мой старший брат Михаил[47], высланный из России около тридцати лет назад. Под конец жизни он обосновался в Лондоне, и я считал его британцем и сомневался, что найду общий язык с его рожденными в Англии дочерьми, маркизой Милфорд-Хейвен и леди Зией Уэрнер. Подруги детства принца Уэльского, они вели беззаботное существование типичных представительниц лондонского высшего общества. Романовы были для них просто историей, волнующим прошлым, которое оттеняло их редкую, достойную восхищения красоту. Ничто в них не выдавало русских; ни одна из них не могла заменить мою сестру. Хотя Анастасия была замужем за немцем и до конца жизни считалась любимицей международного общества, ее всегда называли «кавказской мятежницей». Она была первой и единственной в своем роде. Семейные связи с кайзером и годы, проведенные в обстановке сдерживаемого легкомыслия, не заставили ее забыть горы, видимые из парка при дворце наместника. Встречаясь с Анастасией даже после долгих периодов разлуки, я без труда подхватывал нить разговора, которая прервалась больше поколения назад в Тифлисе. Мы угадывали настроение друг друга, мы говорили на языке, совершенно непонятном посторонним, а термины, которые мы пускали в обращение лишь для нашего внутреннего потребления, заняли бы толстую книгу. Независимо от того, упрекал ли я ее за то, что она потратила слишком много денег в Монте-Карло, или она, в свою очередь, делала мне выговор за то, что я слишком часто влюбляюсь, Анастасия неизменно обращалась со мной как со своевольным мальчиком Сандро, кошмаром для всех щепетильных церемониймейстеров, а я по-прежнему видел в ней восхитительную темноволосую девочку, которая однажды ворвалась в мою классную комнату, пылая от гнева и запыхавшись, и заявила, что она скорее помирится с нашими тиранами-наставниками и учителями, чем выйдет замуж за щелкающего каблуками немца из Мекленбург-Шверина.