В конце листа летели кони и поверх профили лейтенанта Почеткова, младшего лейтенанта Кренделя, лица бойцов. Среди них Юрка узнал себя, только у него была не буденовка, а бескозырка.

На краю стола, поблескивая чернью и сталью, лежал небольшой пистолет. Юрка взял его в руки и прицелился в карту, туда, где коричневой кляксой, расползаясь в разные стороны, лежал фашизм, Юрка нажал на курок. Щелчок, и на конце пистолета заплясал узкий прозрачный огонек. Юрка глубоко вздохнул, и впервые с начала войны у него по щекам потекли слезы.

По квартире мечется соседка, взмахивая полными руками, повторяет: «Неужели сдадут? Неужели сдадут?» По щекам катятся крупные слезы. Радио сообщило: в одиннадцать часов будет передано правительственное сообщение.

Мать стоит у окна. Три рюкзака, выстроившись по росту, замерли у дверей — может быть, придется уходить пешком. Маленький Юркин, самый большой для папы. Но уже неделю отец круглые сутки на своем автозаводе. Мать смотрит на уцелевшую крышу дома номер восемь, на желтый параллелепипед Дома полярников, смотрит и ничего не говорит. Юрка не выдержал и улизнул из дому.

Город непривычно пуст. По улице Воровского, мимо аптеки, мимо булочной, мимо сапожной мастерской, Юрка вышел на Арбатскую площадь. На углу, у перехода к Художественному кинотеатру, круглые электрические часы. Минутная стрелка застыла перед очередным прыжком. Стрелка прыгнула, и Юрке показалось, что внутри часов маленький пастушонок щелкнул кнутом.

Мимо пролетела «эмка», набитая вещами и пассажирами, на крыше мачтой отчаянья покачивался фикус. Прошли люди с рюкзаками за плечами. Тяжеловоз процокал копытами посередине площади, повозка на высоких колесах мягко катилась по асфальту. Вожжи держала женщина в белом халате, за ее спиной сидели дети. Женщина, приподымая вожжи, просила:

— Но, но. Ну, пожалуйста, но…

Тяжеловоз, не прибавляя шагу, не обращая внимания на возницу, уходил к Гоголевскому бульвару.

Вдруг откуда-то из переулка на бешеной скорости вывернули два грузовика. В кузове люди в штатском. Разномастные пальто и куртки перехвачены военными портупеями, к портупеям пристегнуты деревянные кобуры маузеров и противотанковые гранаты. Люди стоят, положив руки на плечи друг другу, они словно врублены в кузова машин. Грузовики, чуть притормозив на повороте, ринулись по Арбату куда-то туда, к Киевскому вокзалу. И Юрка пошел посередине мостовой вслед за промелькнувшими машинами.

Асфальт сух, светит солнце. Стоит прохладная осень. День просторен и задумчив. В такие дни уроки в школе кажутся нелепыми, но школы не работали, и уроков не было.

На правой стороне улицы, у магазина игрушек, Юрка остановился. Ветер холодил затылок. За стеклянной дверью качалась картонка: «Открыто». Юрка толкнул дверь.

Магазин пуст, ни покупателей, ни продавцов, ни кассиров. На стене горны, на полках круглолицые барабаны. Оправа от входа перешептываются лупоглазые куклы с льняными волосами. А налево на полках и под стеклом прилавка застыли оловянные солдатики.

Юрка подошел, посмотрел на стройную шеренгу знаменосцев, на стремительных мотоциклистов, на грозные ряды солдат и командиров и спросил негромко:

— Вы им поможете?

— Поможем, — пообещали солдатики.

И Юрка подумал о тех, на грузовиках, кто без знамен и барабанов с маузерами и гранатами летел навстречу одетому в броню врагу.

— Папа, где ты? — спросил Юрка беспомощно.

А отец в это время с деревянной кобурой маузера, с двумя противотанковыми гранатами на поясе, с «лимонками», рассованными по карманам пиджака, выпрыгнул из кабины грузовика и негромко скомандовал:

— Становись!

«Вись» — отозвалось шоссе. «Вись» — повторили сосновый лес и стекла маленькой избушки. Тяжелой дверью поскрипывал ветер, на веревках в такт покачивалось белье.

— Становись, — дублировали команду командиры, и люди встали, врылись, вросли в землю вдоль узкой асфальтированной артерии, перегородив ее завалами из стройных вековых сосен.

А новенькие зеленые грузовики, совсем недавно дособранные на неподвижном конвейере ЗИСа, бойцы отвели в лес и забросали ветками.

Здесь, на пригородном шоссе, бойцы коммунистического батальона четыре дня держали оборону, пока регулярные части не сменили семь человек, оставшихся от батальона.

Через неделю пятнистая «эмка» остановилась у подъезда. Отец. Прыгающая щека, глаза красные, с лопнувшими сосудами. Высокий майор что-то объяснял матери.

Десять дней Юрий писал отцу на грифельной доске обо всех событиях внешнего мира, а отец неподвижно лежал на спине и читал молча. А потом, обманув бдительный контроль мамы, отец уехал на завод.

И опять жизнь покатилась по той странной колее, которую прокладывала война. И опять родителей сутками не бывало дома. Юрка охотился за медью и сдавал ее в фонд обороны. В ход шло все: старинные сковородки, бронзовые статуэтки из разрушенных квартир.

Он целыми днями бегал по городу за воинскими частями, чтобы хоть что-нибудь поднести, поддержать, почистить, испытывая полное равнодушие к воздушным тревогам, и неожиданно где-нибудь включался в игры об стеночку и в жестку. Вечерами были дежурства. Лифты перестали работать. И, если где-то светится угол окна, он стремительно бежал по лестнице.

И в этот привычный быт вступил ноябрь сорок первого года. Седьмого по улице Воровского, сломав привычные маршруты, прошел полк.

Он шел мимо опустевших посольств и притихших консульств, шел с развернутым знаменем. Рядом со знаменосцем — эскорт с обнаженными клинками. Полк ступал тяжело, походным шагом, рассчитанным на долгие переходы. И над полком, меж граней его штыков, качалась песня:

И люди на тротуаре вытягивались. Коля Картонов сказал шепотом:

— Ну теперь они дадут немцам жару.

Немцы откатывались от Москвы, но эшелоны с эвакуированными заводами еще уходили на восток. Там, на востоке, им предстояло стать арсеналом фронта.

Эшелон второй месяц идет на восток. Нары в теплушках, раскаленные «буржуйки». Ведра с баландой, Пушок, повизгивающий во сне. Отец мотается по платформам с оборудованием завода.

Долгое стояние на берегу Волги около Ульяновска. Через мост идет эшелон с войсками. На платформах под брезентом угадываются хоботы орудий, изредка громады танков.

А потом неделю подряд Юра не видит ничего, кроме шершавых досок над головой. Капля смолы, выступившая около сучков, боль, стиснувшая виски. Потом, закутанного в одеяло, его везли на салазках. Качалась белая метель, качались белые халаты. Резанул уши жуткий мамин шепот: «В инфекционное не отдам!»

Когда Юрка пришел в себя, мать метнулась на станцию. Ей осторожно ответили: эшелоны, наверное, до утра простоят на той стороне Волги. Но через мост несколько суток движение будет в одну сторону — к фронту. Волга только что стала, машины по льду еще не ходят. Пешком можно попробовать, километра два всего, но в темноте не увидишь полыньи. Однако утром эшелоны могут уйти…

Опять заскрипели салазки. Мгновенно стемнело, в небе яркие чистые звезды. С высокого обрыва кажется, до того берега как до звезд. Юрка хотел встать и не смог. А мороз крепчал, и снег скрипел, ломаясь под санками. По утоптанной колее спустились к реке. Белое полотно Волги. Мать скомандовала себе:

— Надо идти. Ты, Юрка, не трусь, мы перейдем, мы догоним наш эшелон.

Мать еще раз посмотрела на ледяное поле. Два луча света вынырнули из-за спины, взвизгнув тормозами, рядом остановился грузовик.