— Загибаешь, Клемаш. Количество звездочек на погоне тебя волнует лишь с одной точки зрения: сколь часто первому надо руку к козырьку прикладывать.

— Все ты знаешь, только Тоню не учитываешь. Она передо мной такие задачи ставит…

— Ну тогда тянись, Клемаш. Может, мы еще посидим вместе на лекциях.

— Может.

Поезд тронулся плавно, без гудка. Поезд шел в Ленинград. В Ленинграде пройдет последняя неделя отпуска. Поезд шел в Ленинград, но Доватор знал, что впереди его ждет океан.

Решетка Летнего сада и снег. Больше ничего, но сразу ясно, что идет война. Гравюра прислонена к стене. Батя голову наклонил и смотрит на гравюру так, словно то не его работа, словно он только меняет листы, показывая школьному другу черно-белые оттиски.

И мастерская на втором этаже почти развалившегося дома тоже не его, и Альбина стоит у стены и смотрит, словно видит все в первый раз. И Батя вовсе не ее муж, с которым она нянчится уже пять лет. Трудно быть женой художника, если быть настоящей женой.

Доватор смотрит на гравюры, и хотя у него на плечах уже погоны капитан-лейтенанта, а позади и дальний поход, все равно он чувствует себя мальчишкой.

Юрка смотрит на гравюры, и ему не верится, что это сделал Батя, с которым они столько лет вместе просидели на одной парте. Тот самый Батя, который рисовал ковры на толе с лебедями и беседками, и они вместе торговали ими на базаре, потому что и Бате и Галине Павловне нужно было питаться получше.

Галина Павловна умерла почти сразу после того, как Батя закончил Академию художеств, и очень обидно, что нет ее сейчас в мастерской и она не видит, как здорово сын работает. На такое она не рассчитывала, она только хотела, чтобы он голодным не сидел. Впрочем, с финансами у Бати и сейчас, кажется, не очень густо.

Доватор подошел к стене и начал перебирать листы. Батя считает, это иллюстрации. Пусть считает. Только гравюры существуют сами по себе. По-настоящему получилось, верно, поэтому говорить ничего не хотелось. А Батя и так все понял.

— Ладно, Юрка, я уберу.

— Ладно, — огорченно протянул Юрка.

Альбина все стояла у стены. Красивая жена у Бати. Невысокая, тонкая. Лицо у нее сейчас узкое, напряженное. Юрий Евгеньевич догадался: ей нужно услышать хорошее о Батиной работе. Все действительно очень сильно, только говорить об этом Доватор не мог. Жалея, что не может, он произнес другое:

— В школе ты был взрослее меня, хотя я и старше тебя, правда, всего на четыре месяца и двенадцать дней. В конце, видно от постоянного общения, мы подравнялись немного. То ли я подтянулся, то ли ты опустился до моего уровня. А потом мне показалось, что я тебя обогнал, особенно после подлодки. Ты все рисовал, а у меня были люди, за которых я отвечал, у меня была в руках техника. А ты все рисовал, и, не сердись, мне казалось, мало ездил. Ты как-то неожиданно стал взрослым и мудрым, Батя. Может, не при Альбине будь сказано, мы в самом деле начинаем стареть. А?

Батя улыбнулся. Альбина чуть шевельнулась, и лицо у нее покруглело.

— Пойду кофе сварю, — сказала Альбина.

— Хорошую жену ты нашел, Батя.

— Тебе тоже пора… Видимся редко.

— Да, мы бездарно мало видимся, — сказал Доватор. — А жену… Тут я неудачник, что ли… Из нашей роты холостяков почти не осталось, разве те, кто по второму заходу… Недаром мне цыганка…

— Тебе цыганка и счастье пообещала. Возьми меня в оракулы, я чувствую, что к нам навстречу летит удача.

— Ты просто работать стал, как молоток, вот у тебя и появилось такое ощущение. Потом Альбина тебе не только кофе варит. Она внутренне с тобой работает.

— Не хвали, зазна́ется.

— Ничего, она не слышит. К тому же матроса надо вовремя похвалить. Как насчет жен, не знаю.

— Ничего, это ты еще изучишь. — Батя потер выразительно свою еще по-детски тонкую шею, и они оба засмеялись.

Столик и три чашки. Доватор косится на часы.

— Куда торопишься? Дома дети не плачут. Заночуем прямо в мастерской.

— Не выйдет, я сегодня в Москву. Командировка.

— Зачем? Фу, вечно забываю, что все с тобой совершаемое есть гостайна… Старых знакомых навестишь?

— Собираюсь, во всяком случае.

«Коридор купейного вагона — синие бока. Нам осталось двадцать перегонов и… пока. Нам осталось двадцать перегонов, сто шагов, впереди прохладные перроны да пять слов». Доватор смотрит в скользящую за окном темноту, желтыми облачками проплывают поселки, и бормочет под нос стихи, которые в пору своей еще холостой и лихой жизни написал Клемаш.

Клемаш… Завтра утром увидимся в управлении, а вечером посидим у тебя. И ты будешь хвастать сыном и Тоней, потом опять Тоней и опять сыном. А потом нас отправят на кухню. Тоня будет укладывать сына спать, готовить мне почетное место на широкой тахте. Хорошо быть гостем там, где тебя любят. Номер в гостинице я, конечно, возьму, и вы меня туда не пустите. Потому как Тоня утверждает, что я если не сват, то провидение.

«Коридор купейного вагона — синие бока. Нам осталось двадцать перегонов и… пока». Привязчивые строчки. Видно, ты их, Клемаш, так и писал под стук колес, а рядом стояла очередная «она», и ты кормил ее конфетами, которые вечно были у тебя в кармане.

Белую шапочку тогда в метро ты тоже угостил конфетами. Она покраснела: еще бы — блестящий старший лейтенант.

Тогда у тебя уже была Тоня, и ты познакомился с Белой шапочкой то ли для меня, то ли по привычке. А она не знала ни про Тоню, ни про привычку.

Она покраснела совершенно отчаянно и все крутила в руках конфету, и ее белая шапочка, казалось, краснеет вместе с ней. Даже ты не смог ничего сказать, стоя перед этим смущенным существом. Лишь когда мы вышли вслед за ней из вагона, ты буркнул: «Сегодня мы будем хорошими». И мы проводили ее на почтительном расстоянии до самого подъезда.