— Курсант Капелька, вы считаете себя очень умным, а не можете простить людей, которые говорят вам правду. Вы обиделись даже на своего друга, когда появилась карикатура. Вы готовы бросить любого в беде, если он вам скажет, что вы не правы.

В эти минуты я ненавидел старшину. Пусть Левка не прав, пусть мы в ссоре. Трензель не смеет так говорить: Левка никогда не бросит никого в беде.

Старшина подошел вплотную к столу, развернул чертеж, над которым только что работал Левка. На щеках у Левки расцвели красные пятна.

— Лист сделан хорошо, — глухо сказал Трензель. Он повернулся резко и уже в дверях бросил Левке: — В увольнение вы пойдете…

Негромко щелкнул замок.

— Левка, что потрясло старшину в твоем чертеже? Может быть, вместо деталировки ты спроектировал новую ракету?

Левка растерянно трет переносицу. А я смотрю на чертеж. Ничего особенного, деталировка как деталировка. Но почему она совпадает с моим вторым заданием? На углу штампа вижу: четкими буквами выведена моя фамилия. Так вот почему исчезли мои эскизы.

— Левка… Ты зря…

— После болезни необходим свежий воздух, это мне еще мама объясняла…

Левка отвернулся и смотрит в окно. Над Ленинградом идет пушистый добрый снег. Мы снова пойдем вместе в увольнение, будем бродить по заснеженным улицам, неожиданным, как открытие…

В субботу к курсанту нашего взвода издалека приехал отец, а курсанту заступать в наряд. Мы бросили жребий, кому заменить его. Выпало мне. Левка один ушел в город. Но разве это самое главное?..

Пушок скользящей походкой, помахивая белым хвостом, подошел к пианино, потерся боком о Юрины ноги, посмотрел в черное зеркало под педалями и сказал: «Гав!» «Гав!» — тонко срезонировали струны.

Пушок прислушался, вскинулся свечкой, не удержал равновесия. Передние лапы упали на клавиши — загремел гром, и вниз полетели сосульки.

— Прекрасный аккорд, — сказал Юра. Пушок, наклонив голову, слушал, как существуют отдельно гулкий гром, звон сосулек, звонкое «гав» и голос хозяина. Юрий тоже наклонил голову, рассматривая белую мохнатую морду.

— Пиши вместо меня музыкальные диктанты, — попросил Юрий.

Пушок чуть улыбнулся, обнажая розовые десны и белые точеные зубы, подпрыгнул и лизнул хозяина в гладкую смугло-розовую щеку. Рукавом кремовой рубашки Юра вытер лицо, взял Пушка за белые бакенбарды:

— Вот придет бабушка, и начнется такая оратория: «Инструмент и собака — кощунство; дворняжка лижет лицо — глисты; урок по музыке не готов — позор!» Но разве могут быть глисты у такой белой собаки? И потом ты совсем не дворняжка, а помесь: папа — шпиц, а мама — лайка. Зимой будешь меня на санках возить по Гоголевскому бульвару, все ребята попадают от зависти.

А если ты и дворняжка, тоже не беда: дворняжки бывают намного умнее породистых, только неизвестно, чего от них можно ждать. Мама утверждает, что от меня можно ждать чего угодно, и если так, то я тоже дворняжка. — Юра похлопал Пушка по шее, встал и начал укладывать ноты в большую синюю папку.

Улица Воровского, греясь на весеннем солнце, лениво тянулась от Арбатской площади до площади Восстания. Грузовики и автобусы обходили улицу стороной, лишь длинные элегантные машины замирали у ворот посольств и потом исчезали в тенистых загадочных дворах.

Улица Воровского — ось Юркиной жизни. По одну сторону — родной дом, по другую — переулки, ведущие в школу. На одной стороне просохший асфальт расчерчен белыми, синими, красными квадратами, и по ним прыгают легконогие девчонки. По другой стороне гуляет легендарный генерал Ока Городовиков. Он невысок, кривоног, черными щетками торчат в разные стороны усы. Милиционеры у посольств отдают ему честь.

Юра идет к площади Восстания, щурит глаза от солнца и неожиданно слышит: «Доватор!» Оглядывается. Перед ним широкоплечий Николай Картонов собственной персоной.

— Гуляешь?

— Ага. Скажи, Коля, идти мне на музыку или нет? Домашнее у меня…

— Не мучайся и не ходи. В Театре киноактера спектакль мировой: «Черемыш — брат героя».

— А билеты?

— Зачем? У тебя папка нотная и сам весь отглаженный, так пропустят.

У входа в театр толпа. Людской водоворот выносит Юру прямо к контролеру.

— Билеты? — спрашивает полная женщина.

— Сзади, — отвечает Юрий. И в следующее мгновенье слышит опять: «Билеты». И знакомый голос произносит: «Впереди».

Потом они вдвоем сидят в первом ряду партера — там всегда остаются пустые, забронированные для кого-то места. Поднимается занавес, и Юрий забывает о контролерах, о пропущенном уроке и даже о Пушке.

Черемыш хороший парень: и храбр, и на коньках бегает как надо. И вполне понятно, почему он придумал себе такого знаменитого брата — одиноко человеку было. Когда родители долго задерживаются на работе, Юрке тоже бывает одиноко. А когда все дома, все в порядке, а иногда мешают даже. Странно все это…

Домой шли медленно. Картонов гнал ногой обломок сосульки и рассуждал:

— Парень, можно сказать, жизнью рисковал. Вот и взял бы его этот летчик по-настоящему в братья. Все за честность борются, а понять человеческую душу не могут.

Юрий вздыхает, он согласен с Картоновым.

«Вот из окна виден Дом полярника. Во дворе ходят слухи, что там живет сам Кренкель, знаменитый полярный летчик Шевелев, исследователь Арктики Ушаков и много других героических людей. Взяли бы они себе по десятку братьев из соседних дворов. Почему родители вовремя не подумали, что необходим человеку старший брат? — Юрка вздохнул, изо всей силы ударил толстенную сосульку, скривился и запрыгал на одной ноге: — Вот жизнь — нет знаменитого брата, и палец отшиб ни за что ни про что».