И тут центр третьего отряда рванул на прорыв, за ним метнулись левый и правый край. Они прошли сквозь вяло шевельнувшуюся защиту. В воротах застыл Генка Ватагин, вратарь милостью божьей. Левый крайний с ходу ударил по воротам. Мяч пролетел у плеча Ватагина, а он даже не поднял руки.

— Гол! — выкрикнул центр нападения.

— Победа будет за нами! — яростно выдохнул правый край.

Мяч, отскочив от сетки, запрыгал в воротах, словно рыба в неводе. Юрка окончательно понял, что началась война.

В Мячкове щели копали вручную, землю не вывозили и днем маскировали еловыми ветками. Казалось, у корпусов растут длинные братские могилы.

Зеленые сумки противогазов, перекинутые через плечо, носил весь лагерь. Ждали газовых атак, ждали учебных тревог.

В два часа ночи взвыли сирены. Полусонные ребята с одеялами на плечах потрусили к недостроенным щелям. Невдалеке ударили зенитки, ухнули взрывы фугасных бомб. Со свистом пошли к земле серии зажигалок. А зенитки все били и били из-за огромного горохового поля, которое принадлежало лагерю.

На той стороне поля гражданский аэродром, в лесу военный — тайна, которую свято хранил весь лагерь.

На дне щели лежали матрасы, сидеть было удобно. Но Юрка потерял противогаз и нервничал — заметят, попадет. А газов Юрка не боялся: в кармане лежал носовой платок. «Пописаю на платок и буду через него дышать. Неприятно, но терпеть можно. Говорили, страшнее всего иприт».

Вздрогнула земля, раздался грохот, и мелкие капли брызнули Юрке в лицо.

— Иприт, достаньте индивидуальные пакеты, — звонко сказала Елена Прекрасная.

— Обыкновенная вода, — сказал доктор, — пробило трубу водопровода. Кто не умылся перед отбоем, может это сделать сейчас.

Вода прибывала медленно. Елена подбирала ноги, и доктор называл ее княжной Таракановой.

После тревоги Юрка спал крепко. Подъем в лагере сыграли на час позже, отменили утреннюю линейку, и сразу после завтрака все пошли в лес искать зажигалки. Там уже окапывали небольшие пожары колхозники и работницы с ткацкой фабрики. Но зажигалок было так много, что работы хватало на всех.

Пробив кроны деревьев, они врезались в землю и, как правило, зарывшись мордой в грунт, гасли сами, но иногда от них начинали тлеть корни и мох. Тогда зажигалку вытаскивали за стабилизатор, забрасывали бомбу и тлеющую нору свежей землей.

В стороне от протоптанных тропинок, где дугой согнулась старая береза, росли две сосны, плотно прижавшись друг к другу. Недалеко от них огромный муравейник, сеть узких дорожек — настоящие муравьиные автострады. Юрка часто бывал здесь и, глядя на муравьев, думал про жизнь этого огромного города.

Сегодня, проскользнув под дугой старой березы, которая давно перепутала, где земля и где небо, Юрка замер — прямо в середину муравейника вошла зажигательная бомба. Муравейник тлел внутри, и муравьи сновали в разные стороны.

Небо было чистое, безоблачное. На нижнем высохшем суку толстой сосны висел Юркин потерянный противогаз.

Муравьи метались по муравейнику. Это был первый искалеченный войной дом, который увидел Юра.

Лагерь вернулся в Москву. Родной подъезд. Рядом большой деревянный ящик с желтым песком. На нем, как выгоревшая на солнце пожухлая трава, брезентовые рукавицы.

В комнате на всегда блестевшей поверхности буфета и пианино — пыль. В коридоре нет бабушкиного зонта. Институт тети Маши эвакуировали в Новосибирск, и бабушку уговорили уехать.

Вечером завыла сирена тревоги. Заголосил Пушок. Юра стоял у входа в бомбоубежище, готовый гасить зажигалки. Грохотали зенитки. И вдруг откуда-то, с самого верха, прорываясь сквозь этот грохот, донесся нарастающий свист.

Фугаска, заканчивая свою смертельную параболу, ударила в соседний пятиэтажный дом. Земля качнулась. Люди в бомбоубежище повалились друг на друга. Юра рванул мимо дежурного. По небу шарили прожекторы. С крыши Дома полярников била зенитная батарея.

В соседнем доме зиял проем чудовищной красной кирпичной арки. Три нижних этажа вырвало взрывом. Это было как театральная декорация — дом в разрезе. На третьем этаже на узенькой площадке прижалась спиной к стене женщина в белой ночной рубашке. Над ней раскачивался желтый обнаженный маятник огромных старинных часов.

Через несколько дней следующая бомба угодила в церковный двор, другая в бывшее немецкое консульство. Ходили слухи: немцы бомбят его специально, чтобы уничтожить секретные документы. Но дело было не только в этом. Улица Воровского была почти последним рубежом перед немецкими самолетами, рвавшимися к Кремлю.

На Доме полярников стояла зенитная батарея, с Никитского бульвара поднимались белые тела аэростатов заграждения.

Карта с красными флажками. Ее, как в дни Испании, повесил на стенку отец. Юрка все ждал и ждал: если не сегодня, то завтра флажки перейдут в наступление, и немцы стремительно покатятся назад, и там, в далеком Берлине, взметнется алый флаг пролетарской революции, и над миром прозвучит «Рот фронт!».

Когда рассказывали о бомбе, которая не взорвалась, то говорили, что в капсюле лежала записка: «Чем можем, тем поможем». Это, мол, немецкие коммунисты помогают нам. И Юрка не понимал, что первая длинная очередь, вытянувшаяся от керосиновой лавочки по Большой Молчановке, была предупреждением о долгой, тяжелой войне — войне на выдержку, войне на выносливость.

Вечером, выскочив из подъезда, Юрка увидел покатые крупы лошадей. Стреноженные кони уткнули морды в кирпичную стену, об нее обычно играли в штандер. Походная кухня. Только грузовик и тупые рыльца минометов, торчащие из-под брезента, напоминали о реальности прифронтового города.

Еще не понимая, откуда лошади, Юра услышал негромкий окрик:

— Доватор!

— Я. — И в следующее мгновение он прыгнул и, как маленький, уцепился за твердую шею лейтенанта Почеткова.

— Вот и встретились, малыш.

— А у вас шрам, — сказал Юрка и притих.

— Чего примолк, малыш? Сбегаешь в магазин?

Сунув в карман штанов две красные тридцатки, Юрка взял сразу в карьер и рванул на Арбат к гастроному. Кафельный пол, кафельные стены, будничное позвякивание касс и голоса продавцов и покупателей.

— Мальчик, рано вино покупать, — рассердилась продавщица.

— У нас во дворе кавалеристы, лейтенант просил.

Продавщица улыбнулась и протянула Юре лимон:

— Лимон от меня твоему лейтенанту.

Потом они сидели втроем: комэск Почетков, комвзвода Крендель и Юрка — хозяином дома. В темных толстых стеклах старинного буфета отражался несолидный хохол Почеткова, узкий профиль Кренделя, черный чуб падал ему на лоб.

Окинув взглядом окна, плотно затянутые шторами, младший лейтенант Крендель сказал:

— Чтобы окна светились.

— За после войны, — сказал Почетков, и они встали. Юрка метнулся к буфету, достал коробку довоенных вафель.

— Угомонись, Доватор, а то будет тебе от мамы.

— Что вы? Она у меня мировая. Только теперь все время на работе. И папа тоже.

Погашена лампа. Окна нараспашку. Август сорок первого года дышал тополиным настоем, запахом перегретого асфальта и птичьим пометом.

— Ты после лагеря Лену видел? — глухо спросил Почетков.

— Нет, но она звонила, телефон оставила, сказала, что уезжает на окопы.

— Где телефон, Доватор?

Почетков ушел в коридор и долго говорил по телефону с Лениной мамой. А Юрка заснул прямо на диване и уже не чувствовал, как его укладывали, не слышал громкого звонка и голоса запыхавшегося бойца: «Товарищ лейтенант, вам пакет». Во дворе зацокали копыта и взревел грузовик.

Утром, стоя в синих трусиках у окна, Юрий читал: