Хлопнула дверь кабинки, два человека спрыгнули на снег и быстро исчезли в темноте. Через несколько минут две черные фигуры, одна высокая, другая поменьше, появились в свете фар. Мать сделала шаг вперед:

— Товарищи, вы на другую сторону? Подбросьте нас.

— Лед непрочный, нырнуть можно, — задумчиво ответил высокий. — У нас служба, а вам рисковать ни к чему.

— Сын заболел, и мы от эшелона отстали. Ни денег, ни карточек. А эшелон до утра на той стороне.

Невысокий сдвинул ушанку со лба:

— Поможем, товарищ капитан-лейтенант, не оставлять же здесь пацана. — Высокий наклонился к санкам: — На флот пойдешь, герой?

— Пойду, — шепнул Юрий.

Капитан-лейтенант щелкнул дверцей:

— Залезайте в кабину.

— В тесноте, да не в обиде, — добавил главстаршина.

Дворники метались по стеклу. Залпами снег. Юрка на коленях капитан-лейтенанта. Водитель повис над рулем. Лед скрипит все громче. Вдруг руки капитан-лейтенанта стальным обручем сдавили Юрку, иначе он влетел бы лбом в стекло. Командир распахнул дверцу кабины. Грузовик взревел, накренился в отчаянном вираже. И снова они помчались вперед, выписывая немыслимую кривую. Капитан-лейтенант захлопнул дверцу, обмяк на сиденье, одобрительно буркнул:

— Так держать.

— Есть так держать, товарищ капитан-лейтенант, — главстаршина кивнул головой. — Вот и маячки нам уже сигналят.

Вглядываясь в темноту, Юра увидал три желтые булавочные головки, казалось, их может прикрыть одна снежинка. Но огоньки, чуть подрагивая, упорно светили из темноты.

Машина пошла ровнее. Уже привычно потрескивал лед. Юрка незаметно уснул. Открыв глаза, увидел над собой багряный диск луны. Он сидел уже в санках, в стороне чернел грузовик, а мать трогала за рукав шинели главстаршину, повторяя:

— Большое спасибо, такое большое спасибо.

— Ничего, ничего, все в порядке, — махнул рукой капитан-лейтенант. — Вам до станции метров сто осталось. А нам пора.

— Раза три мне казалось, глотнем мы пресной водички, — уже издалека донесся до Юры веселый голос главстаршины.

Капитан-лейтенант что-то ответил, но слов уже нельзя было разобрать. Зашумел мотор, и грузовик, качнув на прощанье бортами, исчез в темноте.

Скрипнули санки. Через несколько минут стало слышно характерное постукивание металла о металл. Юрка за два месяца дороги привык к нему — поездная бригада осматривала состав.

Из темноты вынырнул черный прямоугольник тормозного вагона, пошли горбатые платформы, затянутые брезентом. Навстречу метнулась тень. Мать вскрикнула, и Юрка понял: нашли отца.

Ярко горела «буржуйка». Мать негромко повторяла: «Вот мы и дома, вот мы и дома». Отец рассказывал: днем два грузовика ушли прямо у берега в воду, пытаясь пробиться на другую сторону. А сосед по теплушке, хмурый Степан Иванович, протянул Юре белый сухарь и кусок сахару и сказал:

— Ешь, выздоравливай.

А Пушка не было. Он выскочил из теплушки искать Юру. Эшелон тронулся неожиданно и пошел быстро. Из последних вагонов видели: пес пытался догнать состав, но местные мальчишки отогнали его камнями от насыпи. И Пушок побежал обратно. Может быть, он ждал Юрку на вокзале и кто-то увел красивого пса. Юрка сквозь слезы смотрел из окошка теплушки.

Лежа на нарах, глядя на сучок над головой, на две застывшие капли смолы, Юрка думал еще, что лишь теперь, когда он не может стоять от слабости, до него дошло, что человеческая жизнь довольно хрупкая штуковина. А потом Юркины глаза закрылись, и капитан-лейтенант сказал голосом Почеткова: «Держись, малыш!», и Лена положила прохладную ладонь на Юркин затылок.

Мохнатая кубанка на затылке, белый чуб упал на глаза. Над головой морозное солнце. Прищурив глаза, подросток кидает:

— Дай закурить.

Юрка замотал головой, обвязанной шарфом:

— Не курю.

— Закутался, как фриц. Эвакуированный, выковыренный. — Подросток сдвинул кубанку и неожиданно ткнул Юрку в грудь.

Зацепившись ногой за свежепиленые доски, Юрий с размаху плюхнулся на спину. Хотел встать, но не было сил. Не было даже злости. Только небо высокое да голоса:

— Здорово ты, Мазя, враз дерьмо уложил. Добавь еще.

— На первый раз хватит. Завтра чтобы вынес табачок.

На первый раз действительно хватило. Юрка, видно, упал неудачно и потом неделю не мог ходить.

Он лежал на топчане, на тонком тюфяке, набитом лежалым сеном. За неплотно сбитой обшивкой дощатого барака сыпалась струйка опилок. Барак казался огромными песочными часами.

Думалось, когда ссыплются все опилки — барак перевернут вниз крышей. Может быть, тогда и кончится война? Бараки будут больше не нужны, и все уедут обратно в Москву, в просторные комнаты с высокими потолками, с тяжелой мебелью, с большим письменным столом, между тумбочек которого Юра любил устраивать свой дом.

А здесь — низкий потолок, окно с густыми переплетами рамы и два кухонных стола, которые делят комнату пополам. В одной половине мама, папа и Юрка. В другой Жора с мамой.

Жора старше Юры на два года, но они в одном классе. Жора длинный, белесый, по комнате двигается быстро и все время перекатывает вдоль длинных белых зубов черную вареную полоску смолы с сахарином и шепелявит:

— Мазя говорит: твой отец так струсил, что до Урала добежал. И ты трус по наследству, как отец, трус.

Юрин отец, Евгений Викентьевич, стоял на станции около станков, вручную, бережно опущенных с платформ на снег.

Евгений Викентьевич оглядел полтора десятка людей, которых он знал уже лет пятнадцать, полтора десятка уникальных специалистов — за них дрались сейчас не только начальники цехов, но и директора заводов, — оглядел и сказал:

— Машин нет, тягачей нет. Я звонил главному инженеру. Еще пять дней он ничего не сможет нам дать. Что будем делать, товарищи?

«Товарищи» прозвучало так, словно Евгений Викентьевич только что выдумал это слово. Наверно, так оно звучало на митингах в семнадцатом.

— Там, на вторых путях, стальные листы разгрузили, вот они по снегу, как санки, пойдут, а станки… — Шелестов начал методично отколупывать снег, прочно припаянный к ушанке.

Все смотрели на точные, но почти безрезультатные движения варежек и молчали. Евгений Викентьевич сказал:

— А если станок на тот лист стальной поставить и как на санках его? Может, осилим?

— Попробовать можно, — протянул Шелестов.

— Загнем полозом, пару отверстий просверлим…

— Канат протянем, каждому место будет, по семь человек с каждого края пойдет, а Шелеста коренным поставим.

О том, сколько весит станок и что от станции до завода восемь километров, Евгений Викентьевич старался не думать. Сейчас нужно жить ближайшей задачей, задачей на ближайший час. Через час станок плотно встал на стальной лист.

— Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая, сама пойдет!

И она пошла, медленно перекатываясь по накатанной, сдобренной мерзлым навозом дороге.

— Подернем, подернем да ухнем!

Шел мелкий снег. «Скольжение должно улучшиться», — думал Евгений Викентьевич и налегал, налегал на канат. Ноги в московских полуботиночках уже не чувствовали мороза.

— Мазя говорит, вы струсили, — злорадно повторил Жора.

Юра удивился: а Жора разве не из Москвы приехал? Правда, у него нет отца.

— Струсили, — еще раз порадовался Жора.

Хотя Юра не знал, как в Москве орал на отца Лихачев: «На фронт дезертировать хочешь? Твоя передовая Урал. Не поедешь, клади партбилет на стол и шагай доказывай, какой ты герой». Хоть Юра этого не знал, однако он был убежден — отец не струсил. И все же сейчас гордиться отцом не приходится, он тут, в тылу. И поэтому он молчал.

А Жора продолжал уверенно:

— Хочешь жить — умей вертеться. В следующий раз возьми обязательно табаку для Мази, иначе бить будут. Я дам немножко. Потом отдашь, добавишь лишку, помни, я тебя выручил…

Морщась от бессилия, от отвращения к самому себе, Юрка вынес Мазе табаку. Так это началось.