Я часто думаю, что не развались советская власть, ничего бы и не случилось, потому что необходимость хоть какого-то соблюдения номинальных приличий для успеха карьеры все же держала Фролыча на поводке семейной жизни. А как только советская власть вместе с партией отправилась, как говорят, на помойку истории, это сдерживающее начало исчезло, и тут уж Фролыч отвязался совсем. Да что там говорить — в девяносто третьем, когда ему пришлось срочно валить из страны, он же не с Людкой драпанул, а с девицей из Театра оперетты, с которой только-только познакомился. Людка потом тоже к нему приехала, но про это я в свое время расскажу.

А потом уж совсем наступил капитализм, и пошел полный разгул.

Помню, заехал к ним как-то вечером. Фролыча дома не было, мне Людка открыла. Смотрю — на журнальном столике у двери лежат два презерватива. Людка мой взгляд перехватила и говорит:

— А это я твоему дорогому другу с вечера выкладываю, чтобы не притащил домой заразу. Сегодня утром вот не взял, и мне как-то беспокойно.

И в глазах ненависть.

Ну, понятно, конечно же. Хоть я и не особо посвящен был в их интимные дела, но какая-то информация все-таки просачивалась, и оба аборта Людка сделала, как мне доподлинно известно, не потому вовсе, что не хотела детей, — как раз очень хотела, — но каждый раз оказывалось, что Фролыч что-то нехорошее подцепил, и врачи сами советовали прерывание беременности.

Потом, много позже, они разошлись. Года два просто жили врозь, а потом Фролыч потребовал развод, когда нашел себе молоденькую, да еще с перспективным папой. Фролыч купил Людке хорошую квартиру на Мосфильмовской, оплачивал с одной из подшефных фирм домработницу и машину с водителем и вообще содержал вполне прилично. Правда, сразу выделить ей нормальные деньги, чтобы была полная обеспеченность, он почему-то не смог или не захотел, — он ей платил помесячно. Это было не очень удобно, так как он часто забывал, и Людке приходилось неделями до него дозваниваться и напоминать, что ей на что-то надо жить. Бывало и так, что он звонил мне и говорил:

— Слушай, старик, там моя бывшая опять чудит, жалуется, что денег нет. Что она с ними делает — ума не приложу. Я сейчас дико занят, просто совсем нет времени, ты не можешь ей закинуть тысчонку-другую? Потом рассчитаемся.

А иногда и она сама мне звонила по этому поводу. Это когда Фролыч был так дико занят, что не мог сам со мной связаться и попросить закинуть ей тысчонку-другую.

Во время горбачевской перестройки у нас с Фролычем произошло некоторое расхождение во мнениях. Никакого идеологического характера оно, что совершенно понятно, не имело. Для людей системы, как нам прекрасно было известно, идеология как таковая не существовала вовсе, то есть она могла присутствовать, но исключительно как род занятий, а вовсе не как некое цельное мировоззрение: Иван Иванович, скажем, руководит станкостроительным производством, а Петр Петрович — на идеологическом фронте. Я вообще считаю, что у идеологического, так сказать, человека шансы оказаться внутри системы были практически нулевыми. Идеологический человек, пропитанный всякими догмами и принципами, всегда воспринимался системой не просто как нечто чужеродное, но еще и как потенциально вредное и опасное существо: непонятно было, чем он станет руководствоваться при решении конкретной задачи — ленинской цитатой или системной целесообразностью.

Перестройка как таковая людей системы никак не беспокоила, потому что чувствовали они себя при ней как и без всякой перестройки. Беспокоило другое — сохранится ли система в целости, если из этой говорильни вылупится что-то не очень понятное, и как себя следует вести, чтобы это непонятное встретить в полной боевой готовности. Мы к этому времени на своих райкомовских позициях закрепились, но позиции эти все больше напоминали брошенный ушедшей куда-то армией обоз, из которого к тому же выпотрошили всю полезную начинку, оставив только телеги без лошадей, грузовики с высохшими баками, да никчемный груз в виде агитплакатов и тиража дивизионной газеты месячной давности.

Расхождение, о котором я говорю, было связано с тем, что мы по-разному понимали перспективу. Я считал, что коммунизму и прочей белиберде наступает конец, а Фролыч со мной никак не соглашался. Он был уверен, что вся эта неразбериха — очень ненадолго: когда покажется, что уже пора, то всех кооператоров и демократов быстренько рассуют по местам лишения свободы, и все вернется обратно. Он предвидел наступление мобилизационной эпохи новых пятилеток, когда дармовая рабсила, отбывающая назначенные сроки, компенсирует рухнувшие цены на нефть высокопроизводительным трудом на благо социалистического отечества.

Это вовсе не означало, что мы хоть как-то спорили по поводу того, чью сторону надлежит принять, чтобы не проиграть — мы были (или почти что уже были) людьми системы, поэтому для нас только одна сторона и существовала, так как без системы мы были бы пустым местом, независимо от правой, левой или еще какой-то ориентации. Но бесполезных для себя людей система безжалостно отбрасывала, поэтому правильное определение тех позиций, на которых мы могли бы становиться все более и более необходимыми, имело первостепенное значение.

За эти позиции шла серьезная война, подстегиваемая гласностью, свободой слова и прочими модными в то время глупостями. Если бы не вся эта катавасия, система сама разобралась бы постепенно, кто и чем будет заниматься в новых условиях, но новоявленные свободы вывели на авансцену невероятное количество всякой шушеры, которая тут же стала путаться под ногами и мешать. Дело в том, что, так сказать, второй слой, те, кто в систему всегда рвался, но не очень-то получалось, с наступлением нового времени почувствовал перспективу и ринулся отвоевывать место под солнцем.

Единственным оружием в этой войне оказались идеологические заклинания, за что системе, кстати говоря, надо сказать большое спасибо, потому что если бы схватились за автоматы, то неизвестно, как бы оно еще все обернулось.

Вот этот второй слой, о котором я уже сказал, он сразу раскололся на множество групп, разной степени настырности, но одинаково противных. Там были самозародившиеся демократы с приличным партийным стажем, открытые приверженцы гулаговских методов, горячие борцы за ленинские идеи, а еще монархисты, клерикалисты-почвенники и еще куча всякого. Все вместе это напоминало клокочущую толпу у еще не открывшегося продмага — кто первым ворвется, тому и достанется суповой набор. Не знаю уж почему, но рожи из «Советской России» нам были особо несимпатичны, да и еще можно было поспорить, кому от них было противнее — мне или Фролычу, потому что ему по должности с ними приходилось общаться намного чаще; мне же было полегче, потому что мой контингент состоял по преимуществу из задорных комсомольцев и комсомолок. Сходное отвращение мы испытывали и к новоявленным демократам, с многими из которых в прошлые времена пересекались на партхозактивах, только и разницы, что мы в первых рядах сидели, а они на галерке. А уж как они в те прошлые времена бились, чтобы на ряд-другой вперед продвинуться, — это просто поэма. «Илиада» целая.

Был такой, как сейчас помню, по фамилии Кочанов. Заместитель секретаря парткома по оргвопросам в профсоюзном издательстве: ну таким в новые времена демократом заделался, что хоть святых выноси. И то ему не так, и это ему не этак: и Бухарина надо чуть ли не канонизировать, и Ленина из Мавзолея вышвырнуть и сжечь публично на площади, и всем под это действо надо встать на колени и покаяться всенародно и все такое. Еще свободы подавай немедленно: собраний, печати, совести, а главное — свободного перемещения по всему миру без всяких ОВИРов и разрешений на выезд.

Оно бы, может, все и ничего, да вот только стоило мне его демократическую отныне физиономию увидеть, как сразу припоминалось: лет пять назад у них в издательстве один подал заявление на выезд, так именно Кочанов так его топтал на собрании, да и после, что чуть не довел до инфаркта. И с таким марксистским старанием топтал, что бедолага из издательства вылетел пробкой, просидел еще несколько месяцев, ожидая разрешения на выезд и распродавая домашнюю утварь, чтобы как-то прокормиться, и трясся денно и нощно, потому что благодаря кочановской бдительности и принципиальности этому несчастному светило уголовное дело.