— Нет. Ну, совхоз помню. Степь. А что там было, именно в пятницу вечером, чтобы я еще дату и время помнил?

— А я тебе скажу, что было. У нас тогда сломался трактор, мы полдня ждали, пока починят, и решили не уезжать с точки, пока не наверстаем. А водитель, который нас должен был в лагерь везти, он на чью-то свадьбу опаздывал, и ходил вокруг нас кругами, злой как сто чертей. Не помнишь?

— Нет.

— Мы к восьми закончили, забрались в кузов. Там сидений не было, мы стоя ехали. И мы с тобой вдвоем стояли впереди, держались за крышу кабины. Помнишь? Опять нет? Ну ладно, я еще напомню. Он погнал как бешеный, сперва по дороге, а потом был овраг, и он решил срезать, чтобы покороче.

— Ну предположим. А дальше?

— А дальше — когда он сиганул в овраг, машина накренилась, и я стал вылетать из кузова. На скорости в восемьдесят. Мне больше не за что было удержаться, я тебя за руку схватил. А ты, друг мой единственный, руку-то и вырвал. Это хорошо, что я удержался каким-то чудом, а то мы бы сейчас с тобой по душам не разговаривали. Вспомнил?

Нет, ничего похожего я вспомнить в первое мгновение не смог, просто ошарашенно таращился на Фролыча, потом постепенно стали выплывать из памяти размытые картинки: зеленая степь, проселочная дорога, сперва прямая, как стрела, потом резко сворачивающая влево перед протянувшимся на добрую версту оврагом, летящие в лицо струи дождя, рванувшаяся под откос, к дну оврага, трехтонка, чей-то крик за спиной…

— Это, впрочем, не так уж и важно, помнишь ты это или нет, — продолжил Фролыч. — Может, и забыл. Важно другое. Я-то это помню, все эти годы помню, но ведь ты от меня ни слова упрека ни разу не услышал, хотя тогда речь о жизни и смерти шла буквально, и ты решил, что лучше пусть ты останешься жить. Знаешь, почему я молчал? Потому что понял потом, что будь у тебя не эта вот тысячная доля секунды, а хотя бы в два раза больше, ты бы руку ни за что не вырвал, сам бы из кузова вылетел, а меня бы уберег — разве нет? Я понял, что это у тебя просто инстинкт сработал, быстрее, чем все остальное, и нельзя за это на тебя злиться, потому что такое с каждым случиться может. Но ведь я не сразу это так вот хорошо понял, а много позже, поэтому так хорошо и дату и время запомнил, что для меня сперва это было то самое время, когда лучший друг Костя решил моей жизнью за свою расплатиться. Совсем не помнишь? Нуда ладно, поверь мне на слово. Я ведь никому про это не рассказывал, да и тебе не стал бы, если бы не эта вот ситуация. Ну да, тогда обошлось все, а теперь тебе пришлось посидеть. Думаешь, мне там так уж здорово было, на курорте, зная, что ты в камере? А что я мог сделать? Ну вернулся бы, пристроился в соседней камере — и что? Уж поверь, за нас с тобой никто бы особо напрягаться не стал. А так удалось разрулить насчет амнистии и чтобы тебя там особо не тиранили. Знаешь, сколько сил потрачено было, чтобы тобой именно Мирон занимался, а не эти… которые все затеяли?

— Эти — это кто?

— Да расскажу я тебе, честное слово, только позже. Сейчас не это важно. Я хочу две вещи. Чтобы ты… ну, простил меня, что ли, и чтобы поверил, что я тебя не сдавал, не подставлял, за твою спину не прятался. Просто мы не все правильно посчитали, и ситуация временно вышла из-под контроля. И в одну секунду ее нормализовать никак не получалось. Мы же первый месяц с телефонов не слезали, все пытались что-то сделать. А потом нам сказали, что готовится амнистия, что все уже решено. Указ президенту дважды приносили, если хочешь знать, а он не мог подписать, потому что все время оживлялись… ну про это потом как-нибудь. Тут разные команды, в Кремле и около, и очень аккуратно надо было двигаться, чтобы не обострять после всей этой заварухи, чтобы дополнительно врагов не нажить. Да в конце концов, не в этом же дело! Пусть даже я ссучился совсем, сбежал и оставил тебя в этой каталажке без поддержки и помощи, но теперь я здесь, и вот мы сидим с тобой вместе, и я у тебя прошу прощения за эту свою слабость. И что? Пошлешь меня куда подальше, всю нашу дружбу похоронишь, и каждый пойдет дальше сам по себе? Ты вспомни, Квазимодо, вспомни все, как оно было. Что, все это выбросить на помойку? Валяй, выбрасывай.

Он помолчал.

— Решай, короче. Либо забываем эту историю и все будет как раньше. Либо допьем этот пузырь, разойдемся и будем иногда перезваниваться с поздравлениями по поводу нашего общего дня рождения.

Этим своим рассказом про совхоз он меня просто оглушил. Всю мою обиду и злость, накопленную за месяцы в Лефортове, незыблемое ощущение собственной правоты, как будто унесло ветром. Я смотрел Фролычу в глаза, и мне было стыдно. Хоть сам я так и не мог вспомнить эту историю, но поверил ему сразу же, — он оказался лучше меня, потому что не только простил, не только понял, но и все эти годы молчал, а заговорил только сейчас, когда я пригрозил разрывом.

— Черт, — сказал я ему, — черт, черт… давай, Фролыч, не будем больше про это, хоть я про этот совхоз и не помню ни фига такого. Не было ничего: ни Белого дома, ни Ниццы, ни Лефортова. Забыли. А тебе спасибо.

— За что?

— За адвоката Эдуарда Эдуардовича.

— Какого Эдуардовича?

— Которого ты мне прислал в изолятор.

— Я тебе никого не присылал, — удивленно сказал Фролыч. — Я же говорю: за тобой там смотрел Мирон. А что за адвокат?

— Эдуард Эдуардович. Я не помню его фамилию. Вернее знаешь что — он ее не назвал, как странно. Просто имя-отчество. А я решил, что он от тебя.

— Почему?

— Слишком информирован. Все знает про нас с тобой. Ну, про Мосгаза — это неудивительно, в газетах же писали. Но он и про Штабс-Таракана знает, и про Джаггу, про амнезию нашу. Просто все. Я поэтому и подумал, что ты его подготовил.

— Да нет, — сказал Фролыч задумчиво. — Непонятно. Ладно, бес с ним. Зараз не об этом надо гутарить. У меня кое-какие новости. Ты, старик, должен знать, что твое многомесячное сидение было не просто так. Сейчас мы фактически у руля, наша команда, я имею в виду. Без нас в стране вообще ничего произойти не может, а с нами — произойдет только то, что мы захотим. Так что готовься. Завтра-послезавтра тебе поступит предложение. Я переговорил, и твое лефортовское сидение было у меня главным козырем. Охотников на это место, как понимаешь, по самое не могу, и у каждого свои ходатаи, но все согласились, что раз уж ты так пострадал, то тебя обижать не с руки. Подробно говорить не буду, чтобы сюрприз не испортить, но останешься доволен. Наливай еще по одной и протяни руку — там на полке блюдце с лимоном стоит.

Послезавтра предложение еще не поступило, а случилось то, о чем я уже рассказывал: я съездил на Нагорную, в бывшую квартиру Фролыча, и забрал оттуда синюю папку, которую мне так настойчиво советовал изучить новый владелец квартиры адвокат Эдуард Эдуардович. Дома я плеснул себе полстакана джина, долил тоником и сел думать.

Странная история, очень странная. Непохожая ни на что. Двадцать лет назад появляется человек в майке с американским орлом — это на улице и в ноябре месяце, — говорит, что будет жить в этом доме, заходит в подъезд и бесследно исчезает. Возникает спустя двадцать лет, совершенно не изменившись и не постарев ни на один день, Представляется адвокатом и все — буквально все — про нас с Фролычем знает. Даже прозвище мое знает — Квазимодо. И он, что уж совсем непостижимо, оказывается покупателем квартиры Фролыча и живет в ней, в той же самой майке с орлом, с которой за двадцать лет тоже ничего не произошло.

Галлюцинация? Побочное проявление аффектогенной амнезии?

Привиделся он мне, что ли?

— Фролыч, привет! Не отвлекаю?

— Отвлекаешь. Давай, только быстро:

— Фролыч, а кому ты продал квартиру? Ну свою, старую.

— Ты что, с ума соскочил? Я же тебе говорю: занят я. Давай, пока.

— Фролыч, погоди, не клади трубку. Серьезное дело, я потом объясню.

— Он что, папку не отдает? Да и хрен с ней. Все, пока.