Я все ждал, когда он начнет раскручивать меня насчет Фролыча и его связи с Николаем Федоровичем, потому что это как раз и было тем самым моментом, когда удобно спросить, что с Фролычем произошло. И дождался.

— С другом вашим, гражданином Фроловым, когда виделись последний раз?

— Не помню.

— Это как же? Такие неразлучные товарищи… так-таки и не припоминаете? А если я вам помогу вспомнить?

Он так уверенно держался, что стало ясно: вечерний визит Фролыча был каким-то образом зафиксирован. Пришлось вспомнить. Заезжал. Просто так, без дела. Побыл минут пятнадцать и уехал.

— И вы сразу же после этого направились в Белый дом? Это он вас попросил?

— Ни о чем он меня не просил.

— А зачем поехали?

Вот в этот момент я проклял все свое дурацкое умственное бездействие в последние дни. Знал же, что цепляться будут именно к этой поездке, но даже не удосужился сочинить историю, которая хоть как-то все объяснит, не привлекая Фролыча.

— Я имею право на адвоката, — сообщил я Мирону с некоторым опозданием, потому что совершенно забыл об этом в начале допроса. — Без адвоката отвечать не буду.

— Ну это понятно, — провозгласил Мирон, глядя на меня с сочувствием, — чтобы Фролов прислал вам адвоката, который его же и будет выгораживать. Только… — он перегнулся через стол и зашептал доверительно: Это не в твоих интересах, идиот. Сдал тебя твой Фролыч. Со всеми потрохами. Ты знаешь, где он? На юге Франции, поправляет здоровье. Через час после того, как тебя арестовали, он уже в Шереметьеве был. С телкой. Хочешь полюбоваться?

И он, не выпуская из рук, показал мне фотографию из депутатского зала аэропорта Шереметьево-2.

Я его раньше точно видел, только не сразу смог вспомнить, где именно.

— Я назначен представлять ваши интересы, — сказал адвокат, протягивая мне сигаретную пачку. — Давайте знакомиться. Меня зовут Эдуард Эдуардович. Хотелось бы для начала пробежаться по вашей биографии, а потом уже перейдем к материалам дела. Я буду говорить, а вы меня поправляйте, если ошибусь в чем-то. Вы родились первого января тысяча девятьсот пятидесятого года в семье служащих. Родители живы?

— Мать умерла. Отец живет в Израиле.

— Закончили школу, потом юридический факультет. Работали сперва в конструкторском бюро, оттуда перевелись на швейную фабрику, затем двинулись по общественной линии. Первый секретарь райкома комсомола. А сейчас вы бизнесом занимаетесь?

— Да.

— Президент Центра технологических и финансовых инициатив. Это что, общественная организация?

— Была раньше. Потом преобразовалась в акционерное общество.

— У вас там большой пакет?

Про то, что я через Кипр и Люксембург держал под контролем две трети акций плюс еще двадцать процентов для себя и Фролыча, адвокату знать не полагалось. Поэтому я сказал только про два с четвертые} процента, официально оформленные на мое имя.

Адвокат усмехнулся.

— Но остальные акционеры вас уволить с поста президента не смогут. Не захотят. Не так ли?

— А какое это имеет…

— Никакого. Я просто так, для внесения ясности. А спрашиваю я про ваш бизнес потому, что вы как бизнесмен вряд ли имели какие-то основания поддерживать Верховный Совет — там ведь настроения были не в пользу бизнеса. Согласны со мной?

— А я и не поддерживал. Я вообще вне политики. Мне неинтересно.

— Я вас хочу предупредить, Константин Борисович, что обвинение будет упирать на ваше комсомольское прошлое. Ну, вроде как деньги деньгами, а убеждения остались старые, периода застоя. Нам эту позицию надобно перевернуть. Убеждения были, а потом бизнес плюс новые реалии сформировали совершенно иное отношение к жизни. Я понятно излагаю? Не возражаете?

— Дау меня вообще никаких убеждений не было! Это просто была такая работа. Кто-то шел в токари-слесари, а я — по комсомольской линии. Никто же не будет у токаря выискивать какие-то специальные токарные убеждения.

— Логично. Так и запишем. Теперь еще один момент. Вы ведь со следователем Мироновым не в первый раз видитесь, не так ли?

— Мы учились когда-то вместе. В школе.

— Да, это я знаю. Отношения у вас какие с ним были? Неприязненные?

— Ну… никаких не было.

— А что у вас с глазом? И вообще с лицом? — неожиданно спросил адвокат. — Старая травма?

Пришлось рассказать старую историю со Штабс-Тараканом. Адвокат все старательно записал.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Так это все. Больше ничего не было.

— То есть вы хотите сказать, что больше вы с ним не встречались, хотя и жили в соседних домах? Я понимаю, что учились в разных школах, но встречаться вполне могли. Или это вовсе исключено?

Я никак не мог понять, к чему он клонит, но тут вспомнил, как Джагга выкинул Мирона из школы, и как это все привело к школьной революции.

— Зачем это вам?

— Я планирую направить ходатайство об отводе следователя Миронова в связи с возможной заинтересованностью в исходе следствия. Поэтому чрезвычайно важно вспомнить все детали ваших отношений.

— Он меня уже один раз собирался посадить, — сказал я. — Я тогда в райкоме работал, и у нас один деятель немножко порезвился, а Миронов решил меня притянуть.

— Расскажите подробно-подробно, ничего не упуская.

Я так и сделал, умолчав лишь, почему именно все закончилось так, как закончилось — не хотел упоминать ни Николая Федоровича, ни Фролыча. Хотя к этому дню лефортовская одиночка уже довела меня до такого состояния, что — попадись мне любой из них, просто разорвал бы на куски. Особенно если предъявленная Мироном фотография была подлинной, а не фальшивкой. Меня, кстати говоря, эта ситуация угнетала, пожалуй, даже сильнее, чем тюремное заключение, потому что, если я что и ценил всегда превыше любых жизненных радостей, так это наши с Фролычем отношения. Эти отношения даже мысли о предательстве не допускали — а тут такое.

Но все равно мне не хотелось говорить с адвокатом про Фролыча. Хоть он и адвокат был, а не следователь, и с ним полагалось быть откровеннее, но что-то мешало. А особо меня настораживало, что я его явно раньше видел и вроде даже говорил с ним, но вот только никак не припоминалось, когда и при каких обстоятельствах. А адвокатов знакомых у меня ни одного не было, так уж сложилось. Так что пока не выяснится, откуда взялся этот знакомый незнакомец, я решил вести себя максимально аккуратно.

Еще мне вдруг стало казаться, что адвокат знает про меня много лишнего, много такого, о чем только я сам и могу знать, — уж больно уверенно он меня вел по белым камешкам, ни одного не пропустив, ни на одном не оступившись. Вот и опять, стоило мне замолчать в конце рассказа про сукина сына Белова-Вайсмана, как адвокат тут же задал наводящий вопрос: требовал ли Мирон дать показания на партийных работников, если требовал, то на кого именно, говорил ли я об этом в райкоме, и кто из боссов указал Мирону его место.

— Значит, я могу записать, что с Фроловым у Миронова тоже давняя вражда? — полуутвердительно констатировал адвокат. — И вполне возможно, что он рассчитывает взять реванш за эту старую историю? А вас он намерен, помимо прочего, использовать как инструмент давления? Как такую брешь в обороне?

Вот казалось бы, самое обыкновенное слово «брешь», ничего в нем особенного нет. Но я уже говорил, что со мной эти недели в одиночке сотворили, и слово это вдруг меня как молотом оглушило: я ведь и вправду уже совсем никто и ничто, отрезанный от мира отщепенец, пустое место, прореха. Именно что брешь.

И так мне стало себя невыносимо жалко, что я заплакал. Молча. Смотрю на адвоката, молчу, а слезы текут.

Он мне налил воды, подпер подбородок обеими руками и ждет, пока я успокоюсь.

— Насчет бреши, Эдуард Эдуардович, вы, возможно, заблуждаетесь, — сказал я ему, когда немного успокоился. — Мне Миронов показал фотографию, на которой Фро… Фролов сидит в баре аэропорта. Он сразу же после моего ареста вылетел на юг Франции и, насколько я понимаю, до сих пор там пребывает. Если бы ему не было на меня наплевать, он бы остался в Москве, а я бы тут и двух дней не провел. У него знаете какие связи в администрации?!