— Давно не был.

— Это вот неправильно. Ты еще молодой человек, сейчас просто не понимаешь этого. А это очень важно — часто бывать там, где раньше проходила твоя жизнь. Вот ты жил, скажем где-то, а потом переехал. Надо непременно приходить туда, на старое место, хотя бы во дворе постоять. И в школу. И в другие места. Потому что если ты где-то долго был, там от тебя частичка осталась. И ты когда там бываешь, она с тобой, как сказать, воссоединяется. Если приходишь в старые места, то сам себя по частям собираешь. У меня вот, например, таких мест почитай и нету совсем. Деревню, где я родился, во время войны сожгли, так там ничего и нету с тех самых пор. Под Свердловском, где нашу танковую армию формировали, закрытый полигон; до Вены далековато. Да. Далековато. Ну и все такое. Ты в школу заходи непременно. Да?

Я кивнул.

— И ко мне заходи. Запросто. Я почти всегда дома. Будешь заходить?

Мы так ненавидели Джаггу — и за дело! — что мне и в голову не могло прийти, что есть какие-то другие ребята, прошедшие через все то же самое, но навещающие его и даже приносящие ему свои свадебные фотографии. И что он держит у себя в тумбочке заботливо подобранные альбомы с фотографиями всех выпусков, с зимних и летних походов, со школьных вечеров. Может, действительно, как он сказал, человек, передвигаясь по жизни, оставляет за собой какие-то частички самого себя, и возвращение к этим частичкам для него настолько ценно, что забивает начисто даже самые неприятные воспоминания?

Почему же у нас с Фролычем ничего такого нет? Из-за аффектогенной амнезии?

Я Фролычу про встречу с Джаггой рассказал через пару дней. Про то, что его из школы навещают, и про свадебные фотографии. Фролыч подумал и сказал так:

— Рабская психология. Быдло. Обычное пресмыкающееся быдло. Джагга их всех ногами топтал, а они к нему теперь с любовью и лаской, как собака к хозяину. Он для того и пытался нас в бессловесные подстилки превратить, чтобы боялись и уважали. Вот точно как собаки. Ее палкой по спине из всей силы, а она визжит от восторга и преданно в глаза заглядывает.

Мы, как бы это поточнее сказать, понимали общую цель, но не были готовы к тому, чтобы выбирать конкретную профессию. Потому что профессия профессией, но, чтобы реализоваться, надо — независимо ни от чего — быть на самом верху. Не в плане квалификации — к тому, как устроено советское общество, мы относились с полным пониманием и здоровым цинизмом, — а в плане обладания реальной властью, которая только и может в полной мере дать себя проявить, а без нее самая высокая квалификация — всего лишь бесполезная запись в личном деле.

Размышляя на эту тему, Фролыч родил как-то одну очень умную мысль. Он сказал, что кратчайший путь из точки А в точку В непременно должен проходить через точку С, под которой он понимал общественную работу. Но не такую общественную работу, чтобы стенгазеты рисовать, а настоящую. Типа встроиться в систему.

Ему этот самый процесс встраивания в систему казался простым и понятным. Через папашу и его связи. Связей этих было много, потому что, когда его папашу выгоняли из органов, он ни на кого из своих бывших сослуживцев показаний не дал и все взял на себя. Поэтому для него так более или менее благополучно все закончилось хорошим местом в бронетанковой академии, а потом, когда буря вокруг разоблачения сталинских палачей улеглась, его вообще в этой академии назначили первым замом, то есть фактически дали генеральскую должность, а еще вдруг вспомнили его подвиги во время войны и присвоили высокое звание Героя Советского Союза. Звание, кстати, дали не за то, что он командовал каким-нибудь заградотрядом. Сам не видел, но Фролыч мне рассказывал, что у отца вся грудь в шрамах от пулевых ранений, да еще на спине в двух местах следы от вырезанных звезд. Дело в том, что он после войны гонялся по Западной Украине за бандеровцами, попал в засаду, его там пытали, резали звезды на спине, а потом расстреляли. Но он каким-то чудом выжил, и через несколько дней его подобрали в лесу.

До того он нормального цвета был, а когда его нашли, он уже был совсем седой, хотя и не старый.

Но воспользоваться отцовскими связями у Фролыча не получилось, потому что тот скоропостижно скончался. Это произошло на той самой даче, про которую я уже рассказывал, в начале ноября, когда прошел уже первый снег. Обычно в это время папаша Фролыча затевал клеить на даче обои.

У него на даче было много всяких полезных вещей — инструменты, посуда, телевизор, радиоприемник и всякое другое. Вывозить все это на зиму в Москву было хлопотно, а просто так оставлять — боязно, так как вокруг шалили и местная шпана вламывалась на дачи, чтобы поживиться. На этот случай у папаши Фролыча в стене на втором этаже был сделан просторный тайник, в который он убирал свои сокровища. А чтобы никто из грабителей не догадался, что у него в стене тайник, он всегда перед тем как закрыть дачу на зиму, заново клеил в комнате с тайником обои.

Папаша Фролыча на дачу поехал с самого утра, а Фролычу наказал, чтобы тот непременно был к обеду, сразу же после занятий, и чтобы без задержки. Потому что перетаскивать наверх вещи одному не под силу.

Я как раз только пришел домой, и тут мне Фролыч звонит, что у него какой-то облом по комсомольской линии, и надо срочно в райком бежать, и до вечера никак он не освободится, так что не могу ли я поехать вместо него таскать тяжести.

Ну какой райком в субботу… я, однако же, спорить не стад, хотя ехать мне не шибко хотелось. Хоть, как я говорил уже, папаша Фролыча со временем ко мне малость помягчел, но это ведь как — мы когда с ним сталкивались, по его лицу уже не заметно было, что он меня хочет немедленно придушить, но он меня сильно не любил, а меня это очень расстраивало. Я же ему, если честно, ничего плохого в жизни не сделал, а он меня просто так не любил, за то что я есть на свете. Для меня же, если я вдруг понимал, что меня кто-то не любит, не обязательно даже он, а просто кто-то, пусть и совсем посторонний, это было как острый нож. Я тогда старался что-нибудь сделать или найти какие-то слова, чтобы этот, который меня не любит, понял, что он неправ и что я вполне достоин лучшего отношения.

Часто это получалось, но с папашей Фролыча не выходило никогда. Если я начинал к нему подлизываться и говорить всякие правильные слова про коммунизм и про революцию, то он мгновенно мрачнел, замыкался и тут же находил себе какое-нибудь занятие, только чтобы не слышать, как я говорю правильные слова. Я теперь думаю, что это его богатый опыт работы в органах сказался: если видишь, дескать, врага, то так и надо понимать, что это враг, а не слушать, какие он там плетет байки.

Но это я теперь так понимаю, а тогда мне еще казалось, что, чем чаще я буду с дядей Петей видеться и рассказывать, как я уважаю всякие там советские идеалы, тем быстрее он поймет, что я свой и вообще хороший.

Поэтому когда Фролыч мне это задание насчет поездки на дачу подкинул, я сперва расстроился, а потом наоборот — обрадовался, что проведу с его отцом несколько часов, помогу ему таскать вещи и клеить обои, расскажу что-нибудь — например, что я начал серьезно изучать ленинское наследие, и он свое отношение ко мне резко поменяет.

Во-первых, Фролыч мне поздно позвонил, во-вторых, я сам еще проковырялся, собираясь, а в-третьих — отменили несколько электричек, и я два часа проторчал на платформе, из-за чего появился на даче уже поздно вечером. Намного позже, чем должен был приехать сам Фролыч, если бы его не отвлекли важные комсомольские дела.

Дядю Петю я нашел уже мертвым. Он лежал наверху, у вскрытого тайника, а рядом с ним был разбитый телевизор. Я так понимаю, что он ждал-ждал Фролыча, а когда все время вышло, то рассвирепел, решил все сделать сам, а с Фролыча потом спустить семь шкур. Для начала он потащил вверх по лестнице телевизор, но тот был тяжелым, дядя Петя перенапрягся, и тут с ним и приключился удар. Когда я его увидел на полу, то сперва подумал, что на него кто-то напал, потому что все лицо его было в крови, и на полу рядом с головой застыла небольшая лужица черной крови, но потом оказалось, что вся кровь вытекла из носа, потому что он надорвался, поднимая в одиночку по узкой крутой лестнице телевизор «Темп».