Он разлил виски по стаканам и сделал приглашающий жест.

— Присаживайся, Квазимодо. Гроза вечно не продлится. Но у нас все же есть пара часов, чтобы обо всем поговорить и успеть уйти до того, как оживут всяческие технические штучки, которые тебе сюда понавтыкали по распоряжению твоего лучшего друга.

— Куда уйти?

— Уходить мы с тобой будем, — со странной и кривой улыбкой ответил он, — в разные стороны. Я вернусь туда, откуда пришел, а ты уедешь далеко-далеко. Там тебя ждет дом — не эта халупа, а настоящий дом, о котором ты мечтал всю жизнь. Он сложен из белого камня, в нем много комнат, больших и маленьких, и назначение их ты поймешь не сразу, но постепенно освоишься. Там есть темный чердак, на котором свалена старая, вышедшая из употребления мебель, и стоят сундуки, которые лет сто никто не открывал, так что хранимые в них тайны и сокровища ты увидишь первым за несколько поколений. По утрам ты будешь видеть, как над зеленым лесом поднимается солнце, а вечером, сидя на веранде, ты увидишь, как оно падает в океан. Люди, живущие неподалеку, будут заботиться о тебе — все, чем богаты лес и океан, они принесут в дом. Если захочешь, то сможешь спуститься к воде по вырубленной в черных скалах лестнице — там, в маленькой бухте, стоит на якоре катер. Я знаю, что ты не умеешь им управлять, но тебе помогут…

— А чей это дом? — спросил я, понимая при этом, что за время с нашей последней встречи Эдуард Эдуардович серьезно повредился в уме, и я говорю с сумасшедшим.

— Мой, — ожидаемо ответил он. — Это мой дом. Я купил его три года назад и не стал ничего менять. У прежнего хозяина был прекрасный вкус. Не знаю уж, как он этого добился и во сколько ему влетело переоборудование, только он провел туда всю начинку — электрику, сантехнику и все такое, — но ни стен, ни потолков, ничего практически не тронул. Так что дом — снаружи и внутри — точно такой же, каким он был построен в семнадцатом веке. Все современные новации укрыты в стенах, даже электрические розетки, — тут он еще раз ухмыльнулся, — представляешь, Квазимодо, я, когда первый раз там появился, не смог ни одну розетку найти. Пришлось просить помощи у смотрителя. Я тебе, пожалуй, тоже не скажу, где там розетки, не хочу лишать тебя удовольствия отыскать хоть одну самостоятельно. Если не получится, тогда уж спрашивай у Джеффри. Старик ужасно радуется, когда хозяин пасует.

— Что-то я не понимаю ничего, — сказал я. — Вы мне что, решили подарить свой дом?

Этот простой вопрос поставил моего тронутого гостя в тупик — он нахмурился, на лице появилось выражение недоумения, и он даже потер лоб, будто стараясь припомнить что-то.

— Видишь ли, — медленно произнес он, — это довольно трудно объяснить… ты можешь даже решить, что имеешь дело с психом… Тут очень необычная ситуация. Я тебе ничего подарить не могу. И продать я тебе ничего не могу, не говоря уж про дом. Но ты можешь в нем жить всю жизнь, и потом, когда ты умрешь, там будут жить твои дети и внуки…

— У меня никого нет.

— Погоди! — он протестующе поднял руку, — погоди. Об этом мы поговорим чуть позже, а сейчас не сбивай меня. Так получилось, что я… ну, короче говоря, я — это не только я, нас вроде как двое. То есть на самом деле не двое, а один, но вообще-то двое. Непонятно? В общем, я, который сейчас вот здесь с тобой, я ничего такого — подарить или продать, — я этого не могу. Это может только другой, который тоже я, но он этого тоже не может, потому что для него тебя вроде как нет. Вернее, ты для него есть, но не в жизни, а как кто-то из книжки или из кино, и он с тобой никак пересечься не может. И этот дом — это его дом, а не мой, но он и мой тоже, потому что он так сделал, чтобы это был мой дом, специально, кстати говоря, чтобы там смог поселиться ты. Но он мог и не сделать так, и тогда этого дома ни для меня, ни для тебя не было бы, он был бы только для него. Хотя он — это я. И наоборот. Теперь понятно?

У меня возникло вдруг ощущение, что этот бред имеет какую-то внутреннюю логику. Это неудивительно, впрочем, и никак не отменяет острую форму шизофрении, для которой как раз характерно раздвоение сознания, потому что — это я хорошо запомнил по своим детским и юношеским контактам с психиатрами — у шизофреника существует явно выраженная потребность в четком логическом обосновании своих иллюзий. Именно поэтому шизофреники, если в своей активной фазе они временно не бросаются на людей, вполне могут производить на окружающих очень сильное впечатление и даже убедительно выдавать свои иллюзии за стройные научные теории. И как только я про шизофрению подумал, так сразу же понял, что мне напомнила его речь: практически так же, если не буквально, то по духу, булгаковский Воланд рисовал перед Мастером светлое будущее, где кругом сплошной покой. Это меня не то, чтобы развеселило, но успокоило — хоть что-то знакомое обнаружилось во всей этой фантасмагории.

— Короче говоря, — решительно сказал Эдуард Эдуардович, рубанув рукой и приняв, очевидно, какое-то решение, — это все разговор долгий и непростой. Сейчас на него времени нет. Мы его продолжим, если ты захочешь, по дороге или уже там, — он кивнул в сторону черного окна, — а пока что тебе надо усвоить вот что. Дом будет твой, и никто никогда этого не подвергнет сомнению. И ты будешь там жить не один. Я не хотел про это сейчас говорить, думал устроить сюрприз — типа ты приедешь и увидишь, ну да уж ладно. — Он замолчал на какое-то время и торжественно объявил наконец:

— Месяц назад я вывез из страны Людмилу. Не подумай, что это было просто. Но у меня было больше времени, чтобы все объяснить. Она вряд ли поняла до конца, но все же согласилась. Поэтому ты и не смог ее найти. Я вывозил ее тем же маршрутом, по которому поедешь ты, там все опробовано и подготовлено. Сейчас она уже в доме. Она знает, что ты будешь там в субботу вечером и готовит тебе встречу. Что-то особенное. Я ей кое в чем там помог, так что примерно в курсе, но не скажу, ты уж извини. Она знает, что мы сегодня встречаемся, и взяла с меня честное слово, что буду молчать.

Не знаю уж, что он в этот момент увидел на моем лице, но он как-то впервые засуетился, стал шарить по карманам и протянул наконец мне конверт.

«Костик, родной, мой самый благородный и самый лучший, мой верный Квазимодо», — только и успел я прочесть.

В этот момент я ему поверил. Впервые и окончательно.

До конца мое состояние в тот момент может понять только человек, долгое время положивший на решение непосильно трудной задачи и вдруг осознавший, что решение — вот оно, осталось всего лишь протянуть руку и насладиться заслуженными плодами победы. Что бы ни говорили всякие философы и прочие учители жизни — нет и не может быть ничего сладостнее состоявшегося возмездия, когда в один момент оплачиваются до последней копеечки все накопившиеся счета: за ночные страхи, за забрызганную дерьмом репутацию, за обман и предательства, за потерю друзей и разлуку с родными, за оставленную без ответа клевету и неотомщенные оскорбления, за разоренный дом, растоптанную судьбу.

За вынужденное заключение в зашторенной конуре, газетные обрезки на грузинском языке в сортире — не могу объяснить, почему именно они меня так бесят, но что-то в этом, наверное, есть. За одни только эти бумажные прямоугольники с черными обрывками типографской паутины стоило мстить по-взрослому.

Графа Монте-Кристо, скажете, начитался? А хотя бы и графа Монте-Кристо. Почему нет? Не столько даже самого графа Монте-Кристо, сколько предисловия к нему в старом советском издании. Чему может научить нашего читателя этот самый граф Монте-Кристо, спрашивал сам себя не запомнившийся мне по фамилии автор предисловия. И тут же отвечал пафосно, что ровным счетом ничему он нашего читателя научить не может, потому что всю свою незаурядную энергию, мощный интеллект, железную волю и несметные богатства главный герой бессмысленно употребил на внесудебную расправу с конкретными темными личностями, повинными в его многолетнем безвинном заточении в застенках замка Иф. А вот если бы означенный граф, происходящий, кстати говоря, вовсе не из каких-нибудь аристократических трутней, а из трудового народа, был вооружен передовым учением, то он бы знал, что корень зла вовсе не в Вильфоре и Дангларе, а в самой системе порабощения трудящихся, при сохранении которой вильфоры и данглары будут размножаться, благоденствовать, пить кровь простых людей, измываться над ними и гноить в тюрьмах.