Ответа она дожидаться не стала, потому, наверное, что заметила мой пакет с шампанским и цветами, и ей стало сразу понятно, по какой части я большой специалист.

Негодяй, приделавший к моей двери эту плиту, был еще большим мерзавцем, чем я думал с самого начала, — он посадил шурупы на масляную краску, и, вернись я на час или два позже, пришлось бы просто менять дверь на новую. Сейчас краска еще не успела схватиться, но все равно пришлось здорово попотеть. Все же сто восемь шурупов — это не кот начихал.

А вот когда я вывинтил последний шуруп и снял плиту (весила она, по моим прикидкам, килограмм двенадцать), я сразу понял, что это привет от Фролыча. Потому что под плитой красовалась огромная черная надпись масляной краской, той же, на которую были посажены шурупы: «КОСТЯ ШИЛКИН — КАЗЕЛ».

Я достал носовой платок и потер черные буквы. Они немного размазались, но это ничего не изменило. Положение становилось критическим — встретить Инну у двери, украшенной этим, было несоизмеримо хуже. Оставалось только одно — привинтить плиту на место, но гравировкой к двери, и хотя выглядеть все это будет по-идиотски, но все же не так, как в первоначальном варианте.

Одного я не учел. В центральной части плита была вдвое толще, чем по краям, поэтому когда я ее перевернул и вкрутил первый шуруп, он вошел в дверь только до середины, и стоило мне убрать руку и потянуться за вторым шурупом, как первый из двери вырвало, и вся эта двенадцатикилограммовая махина углом грохнулась мне на левую ногу.

У меня потемнело в глазах. Наверное, я не то даже чтобы вскрикнул, а просто взвыл, потому что дверь напротив тут же распахнулась.

— Что с вами? — услышал я встревоженный голос.

Я сидел на полу и раскачивался от невыносимой боли, держа левую ногу на весу.

— Ушиблись? — догадалась девушка. — Вам надо срочно в травмпункт, это, вероятно, перелом или трещина в кости. Я в медицинском учусь, это может быть серьезно. Я вызову «скорую»?

Я помотал головой. Мною владело какое-то неслыханное упрямство.

— Не надо «скорую». Ко мне прийти должны.

— Тогда надо непременно холодный компресс. Или опустить ногу в ледяную воду. Давайте я вам помогу дойти до ванной.

— Нет, — сказал я. — Не надо помогать. Видите, что у меня тут случилось. Я человека жду, а дверь в таком состоянии.

— Ну давайте я вам принесу таз с водой, — предложила девушка. — И льда туда набросаю, у меня полная морозилка льда. Вы сами ботинок снять сможете?

Когда она вернулась, я с трудом встал и осторожно опустил босую ногу в таз. Ступня распухла и была синекрасного цвета. Но опираться на пятку было можно.

— А что вы собираетесь с дверью делать? — спросила девушка.

— Скоблить, — ответил я. — Строгать. У вас рубанок есть?

Рубанка, вполне предсказуемо, не было. Принесенный соседкой кухонный нож оказался тупым и никакого видимого воздействия на краску не оказал. Тут девушке пришла в голову блестящая идея.

— А если это закрасить? — предложила она. — У меня набор гуаши есть и кисточки. Взять и закрасить. А еще лучше — нарисовать какую-нибудь картинку сверху. Я бы вам даже помогла, но мне бежать надо. А вы рисовать умеете? Ну хоть что-нибудь? Ну вот, например…. «Буратино» помните? Очаг, огонь, котел какой-нибудь сверху, из котла дым идет. Пар то есть. Это совсем просто.

Пока она бегала за гуашью, я попытался представить себе будущий рисунок. Камин — это, скажем, две такие дуги в клеточку, типа камни выложены. Огонь — ну это просто, три красных изогнутых треугольника, котелок — черный. Из него пар идет. На десять минут работы. Я снял пиджак и решительно приступил к изображению очага из каморки папы Карло. Это, как вы понимаете, был мой первый художественный опыт со времен школьных уроков рисования.

Если вам повезло в жизни и не приходилось никогда заниматься совершенно незнакомым и чуждым делом, стоя на одной ноге, а на вторую, погруженную в таз с холодной водой, лишь осторожно опираясь, если вас никогда не переполняла при этом смертельная обида на лучшего друга, благодаря идиотской шутке которого вы попали в эту историю, если вам не приходилось чисто физически ощущать, как утекают драгоценные минуты, а вместо воображенной вами вполне осмысленной картинки получается совершенно бессюжетная мазня — вам меня не понять. На этом фоне безнадежно испорченный пиджак, на который упала банка с гуашью, — просто мелочь. Пот, по рассеянности или в творческом порыве стертый со лба правой рукой, в которой зажата кисточка. Мелочь, все мелочь. Неважно даже то, что, пытаясь поубедительнее изобразить пар, выходящий из угольно-черного, похожего на мочевой пузырь котла, я потерял равновесие, выплеснул из тазика половину воды и еще приложился к свежеразрисованной двери грудью и правой половиной лица.

Вот тут и открылась лифтовая дверь. В кабине стояла улыбающаяся Инна.

Эта улыбка, с каждым мгновением все более переходящая в результат простого мышечного напряжения, так и сохранялась на ее лице, пока она переводила взгляд с меня на дверь с кипящим котлом, с двери на таз с водой и мою синюю ногу, на меня — и потом снова на дверь.

— Боже мой, — произнесла она наконец сдавленным голосом, — боже мой… неужели опять… за что мне это…

Она зарыдала и, не отрывая взгляд от таза, стала вслепую шарить рукой по кнопкам, дверь схлопнулась, и лифт, мерно жужжа, увез ее из моего дома и из моей жизни.

Я ей пару раз позвонил после этого, хотел объяснить, но она просто бросала трубку. Надо было бы подъехать и поговорять, но, когда гипс сняли, мной овладела какая-то апатия, будто перегорело все внутри. Я ведь не очень-то и стремился, если по-честному, просто духу не хватало разорвать, жалко ее было очень, хотя понятно было, что она настолько не из круга Фролыча, что ни ему с ней, ни ей с ним никогда комфортно не будет, а променять Фролыча на нее — это уж дудки. Если бы не ее предыдущий возлюбленный, тот самый, из дома скорби, она бы — я так думаю — не отреагировала так резко, даже зная про аффектогенную амнезию. Но уж как получилось, так получилось.

Фролычу, как я уже говорил выше, я все высказал в довольно-таки резкой форме. Меня больше всего оскорбило, если хотите, не то даже, что он мне совершенно ни за что устроил такую замысловато ухищренную подлянку, а то, что не признался и горячо отрекался от всего — ни сном ни духом, — и все его передвижения в тот день можно проверить, и на все у него свидетели есть и так далее.

Это все очень недостойно выглядело. Оскорбительно.

Так меня за полнейшего дурака держать…

Ведь это он был, очевидно.

Но когда я об этом вспоминаю, то иногда закрадывается сомнение. Слишком много странного было в нашей с ним жизни. Мне часто ведь казалось, будто кто-то идет рядом и играет с нами в непонятную игру, подбрасывая приманки и расставляя ловушки. Вот ведь телефонные звонки в ту ночь, когда я с Людкой был, — она уверена, что это Фролыч звонил, а когда он мне сказал, что даже и не думал, я ему почему-то сразу поверил. Но если не он, то кто тогда звонил?

А вот с доской и надписью — это точно он.

У Фролыча с Людкой жизнь не заладилась практически с самого начала, но я это заметил не сразу. Я должен был сообразить еще в первый раз, когда он пропал, но мне это просто в голову не могло придти, чтобы он от Людки — Людки! — решил загулять.

Дело было так.

Меня разбудил телефонный звонок, я посмотрел на будильник — половина первого.

— Гриша у тебя? — спросила Людка, стараясь говорить спокойно, но тут же сорвалась и зарыдала в трубку, когда я сказал, что разговаривал с ним утром на фабрике, а с той поры мы не виделись.

— Он пропал, понимаешь, он пропал, — кричала Людка, — он мне позвонил около семи, сказал, что через полчаса будет дома, и ни через полчаса, ни через два часа… я не знаю, что думать… ты можешь приехать к нам прямо сейчас, немедленно, мне плохо…

Через полчаса я уже был у них на Нагорной. Евгений Иванович, Людкин отец, прибыл за минуту до меня и уже успел переговорить с Верой Семеновной. Та от Фролыча тоже никаких вестей не имела.