— Выпить хочешь? — спросил Фролыч, протягивая руку.

— А есть? Давай.

Я открыл бутылку и отдал Мирону, тот жадно сделал несколько глотков.

— Классно вы с ним обошлись. Что теперь с ним сделают?

Фролыч обтер носовым платком горлышко, тоже хлебнул и отдал бутылку мне.

— Попрут с работы. Я так думаю. Что и требовалось.

— А что — он вам здорово насолил?

Фролыч кивнул.

— И вот вам прямо так поверят?

Фролыч снова кивнул. Он был очень доволен, просто таки распирало его.

— Еще как поверят. Твою рожу вся школа видела.

— Так ведь он же меня ногами не бил. Он меня вообще не бил, только толкнул, а я не удержался.

— А это пусть он сам доказывает. У нас есть один избитый в кровь — это ты, и мы с Квазимодо свидетелями. Послушай, Мирон, а ты еще кого-нибудь из нашей школы знаешь? Кроме нас?

— Вроде нет.

— Это хорошо. Ты на несколько дней сгинь куда-нибудь. Поблизости не появляйся, пока вся эта история не закончится. Ладно?

— Понятно, — сказал Мирон, тянясь к бутылке. — Боишься, чтобы я чего не надо не сболтнул? А что мне за это будет?

— А что ты хочешь?

— А я подумаю, — неожиданно серьезно ответил Мирон. — Увидимся на днях. Только без обмана чтобы. А то как бы вам не поплохело.

Он покрутил пустую бутылку в руках и запустил ее в стену. Сделал ручкой и исчез за забором.

Фролыч правильно придумал, чтобы обойтись в дальнейшем без Мирона — нам вдвоем договориться было легче легкого, а Мирона пришлось бы долго натаскивать, да еще его могли послать к врачу на освидетельствование, а врач спокойно мог никаких следов избиения не обнаружить, так что без Мирона было куда спокойнее. Конечно, нашу позицию это здорово ослабляло, потому что терялся потерпевший, и получалось, что просто наше слово против слова Джагги. И хоть один из нас — секретарь комитета комсомола, которому нет никакой нужды возводить на директора школы напраслину, но Джагга — старый фронтовик, может даже какой-нибудь герой и орденоносец, и если он расскажет, как Мирон его обзывал полицаем и фашистом, то неизвестно еще как все может повернуться.

Но обошлось все без свидетельских показаний и очных ставок. Мы пришли на следующий день к Николаю Федоровичу в райком, он подробно расспросил нас, что мы видели во дворе, знаем ли мальчика, с которым, как он деликатно выразился, произошел конфликт (мы сказали, что впервые увидели), и как вообще в школе относятся к директору.

Я хотел было рассказать начистоту, как у нас в школе относятся к Джагге, но Фролыч наступил мне на ногу и объяснил, что Семен Тихонович очень строгий директор, и это не всем нравится, но дисциплина и порядок в школе— на очень высоком уровне.

Никаких письменных заявлений с нас не требовали, да и Николай Федорович записей не вел. Просто так поговорили, за чаем с печеньем.

А под конец он сказал:

— Идите, ребята, учитесь. К вам вопросов нет. Есть, впрочем, совет. У вас вся жизнь впереди, так что запомните, Эти вот митинги, крики всякие со сцены, «долой» да «за мной», — этого ничего не надо. Это липшее все, ничего не решает, а вам только повредит, если будете продолжать в таком духе. Увидели где конкретный недостаток, подошли к старшему товарищу, просигнализировали. И все, больше ничего не надо. К вам непременно прислушаются и решат, как этот недостаток следует лучше исправить. Да еще возьмут вас на заметку, что с вами можно иметь дело. Я понятно объяснил?

Вот так и получилось, что историю с Мироном замяли, будто и не было, а Джагга из школы ушел. Вроде как по собственному желанию. Новым директором назначили нашего физика, который сначала старался, чтобы все было как при Джагте, и стоял по утрам у входа, следил за внешним видом, все такое, но у него к драконовским порядкам Джагги душа, судя по всему, не лежала, и как-то само собой спортивные сумки вытеснили портфели, нитяные чулки в резинку сохранились только для самых младших девочек, курилка из-за куста с сиренью переместилась в мужской туалет, а короткие прически у ребят превратились в запретные ранее битловки.

Эта новообретенная свобода соседствовала с сохранившейся памятью о Джагге, и мы с Фролычем вдруг стали частью легенды. Когда спустя полгода мы уже шли на выпуск, уходить из школы было ужасно жалко. Не из-за дурацких сентиментальных воспоминаний про «школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею», а потому, что здесь, в школе, мы уже были героями, а как там дальше сложится, никто из нас тогда не знал. Но свержение Джагги явилось для нас тем самым камнем на распутье, от которого и началась вся наша история жизни, потому что именно тогда мы поняли, что можем наносить ответные удары и добиваться своего, что мы вдвоем — серьезная сила, которую надо тренировать и наращивать, чтобы никакое внешнее покушение на нас не осталось без сокрушительного ответа. Мы тогда еще не понимали, чем нам надо заниматься и кем надо стать, чтобы сила эта могла проявиться во всей своей победоносной мощи, но жизнь нам через некоторое время это растолковала.

А чтобы закончить, расскажу, как я встретил на улице Джаггу. Это уже несколько лет прошло, и мы с Фролычем только что вернулись из стройотряда. Я шел по улице в зеленой стройотрядовской форме и увидел Джаггу. Он здорово изменился со школьных времен, стал совсем седым, а смуглый цвет лица поменялся на какой-то асфальтовосерый, еще он согнулся, сгорбился и стал вполовину ниже ростом, но я его сразу узнал. Джагга нес тяжелый пакет из прачечной, и я увидел его первым.

— Здравствуйте, Семен Тихонович, — сказал я. — Вам помочь?

Джагга остановился и посмотрел на меня.

— Не припомню что-то, — произнес он, наморщив лоб. — Не припомню. Лицо вроде знакомое. Не припомню.

— Я у вас учился в четвертой школе.

В его глазах появилось напряженное выражение.

— Да-да, — пробормотал он, и я понял, что он меня так и не узнал. — Да-да. Конечно. Если тебе не трудно, помоги, пожалуйста. Тут недалеко, но четвертый этаж. Лифта нет. Помоги. Спасибо большое.

Джагга жил в однокомнатной квартирке в хрущевской пятиэтажке. В комнате пахло старыми вещами и лекарством. Он заставил меня сесть за накрытый выцветшей голубой скатертью стол и ушел на кухню заваривать чай. Я стал озираться по сторонам. На стене висела большая карта Европы с красными стрелками, которые, как я понял, показывали перемещение его танковой части во время войны. Последняя стрелка упиралась в столицу Австрии Вену. Рядом с Веной к карте была приклеена иностранная почтовая открытка, где над зелеными деревьями возвышалось большое колесо обозрения, как в Парке Горького.

— Вас там ранило, Семен Тихонович? — спросил я, когда он вошел в комнату и стал расставлять на столе чашки, сахарницу, печенье и розетки для варенья.

— Там, — кивнул он. — Как только вошли в город, так сразу меня и зацепило. Так и не посмотрел на Вену в результате. Только на подходе, да и то — много ли из танка разглядишь. Тебе сколько сахару класть?

— А вас наши навещают? — ляпнул я и сам устыдился идиотского вопроса. Кому же придет в голову навещать эдакого изверга?

— Бывают, бывают, — неожиданно кивнул он. — Учители — те редко. Семьи у всех, дела. А ребята — те заходят. Ты в каком году оканчивал?

— В шестьдесят шестом, — соврал я, прибавив себе год. — Одиннадцатый «А».

— Ну да, — согласился он. — Конечно, конечно. Ваши часто бывают. Вася Тихонов. Лена Кирсанова. Она замужем уже. За хорошим человеком. Сейчас я тебе покажу.

Он достал из тумбочки под стареньким телевизором «Знамя» несколько толстых фотоальбомов.

— Сейчас, сейчас. Сейчас я ваш выпуск найду, — он шарил по альбомам съежившимися от старости пальцами. — Ага, вот. Вот это она с мужем. Это с их свадьбы. А здесь вот ваши фотографии с зимнего похода на лыжах. Тоже она принесла. Вот выпускная. Ты тут где? Я что-то вижу неважно.

— А я болел тогда, — снова соврал я. — Меня тут нет, на этой фотографии. Без меня снимались.

Джагга покивал головой.

— Да-да, — пробормотал он. — Конечно. Конечно. Жалко. Все же память. Школа. Мальчики; Девочки. Память. Вы же встречаетесь, наверное? Все вместе? Ты в школу-то заходишь? Как там?