— Пошли отсюда, — сказал Фролыч. — Покурим. Мы, похоже, влипли.

Он сказал «мы», но понятно было, что влип один я, потому что Фролыча надо будет со всей силой от этой истории отмазывать — в нем одном вся моя надежда на некатастрофический исход.

Слева от входа в школу росло несколько больших кустов сирени, и даже зимой они обеспечивали вполне надежное укрытие. Мы закурили.

— Что будем делать? — спросил Фролыч. — Есть идея?

Идея была. Надо попросить кого-нибудь из ребят, живущих по соседству со школой, чтобы сгонял домой и принес что угодно из верхней одежды, хоть телогрейку. Тогда Джагга останется с бесхозным пальто на руках. Или еще проще — первый же, кто уйдет с вечера, может переправить свое пальто мне через окно. Потом останется только соврать что-нибудь родителям, но это уже проблема совершенно другого уровня.

Вопрос был только в том, к кому обращаться за помощью, но это, как говорится, был всем вопросам вопрос. Это в нормальной школе при нормальном директоре найти человека, который не сдрейфит, было раз плюнуть. А в нашей, образцово-показательной, даже по совершенно пустяковому поводу уговорить кого-нибудь перейти Джагге дорогу — и думать нечего. Тем более что в случае неудачи такой человек неизбежно становился соучастником со всеми вытекающими тяжелыми последствиями.

Тут Фролыч вдруг вздрогнул, схватился за меня рукой, и у меня перед глазами тут же вспыхнуло белым светом и где-то рядом громко прозвучало «ум-па-ра-рам». И я как будто рывком выскочил из ненадежного сна, который бывает перед самым пробуждением, когда уже вроде что-то видишь и слышишь, но все это как сквозь полупрозрачный занавес из ватного дыма. Я почувствовал, как пахнет зимний воздух, услышал далекие голоса и шорохи, и на небе загорелись невидимые из-за уличных фонарей звезды.

Я понял, что стою на белом камне, и что прямо сейчас должно случиться нечто важное.

На школьное крыльцо неторопливо поднимался Мирон.

В нашей школе он не учился, и вообще мы не сталкивались с ним со времен Штабс-Таракана. Скорее всего, он увидел освещенные окна в зале, понял, что там внутри новогодний вечер и решил забрести на огонек. Скадрить девочку или просто покуражиться. По-видимому, с Джаггой ему встречаться еще не приходилось, иначе он бы нашу школу за версту обходил.

— Сейчас он прямо на Джаггу налетит, — сказал Фролыч. — Тот уже в засаде. Посмотрим, что сейчас будет, ага?

Мирон вошел в школу.

Примерно с минуту все было тихо. Потом дверь с грохотом распахнулась, Мирон вылетел наружу, плюхнулся на крыльцо, покатился по ступенькам и замер внизу, скорчившись. За ним вышел Джагга, удержал спружинившую дверь, аккуратно прикрыл ее за собой и встал на крыльце, глядя на лежащего неподвижно Мирона. Из-за кустов нам был видно, как Джагга медленно сжимает и расжимает кулаки. Несколько раз он громко вздохнул. Похоже было, что он ждет, когда Мирон встанет на ноги, но именно этого Мирон и не торопился делать. Не то он здорово расшибся при падении, не то, испытав на себе железную хватку Джагги, вовсе не стремился возобновить знакомство. Джагга еще постоял, повернулся и исчез за дверью.

Мирон сел и покрутил головой. При падении он ободрал щеку, широкая царапина набухала кровью, а под глазом все более отчетливо угадывался солидных размеров фингал.

Мы выскочили из-за куста.

— Эй, ты живой? — спросил Фролыч, добежав до Мирона. — Подай голос.

Мирон сперва встал на четвереньки, потом поднялся и вдруг заплакал, скрипя зубами и матерясь. Как выяснилось, Джагга перехватил его в вестибюле и велел убираться, а Мирон его послал куда подальше, тогда Джагга скрутил его каким-то невероятным приемом, удержал левой рукой в болевом захвате, а правой схватил за волосы и поволок к двери. Тут Мирон не выдержал и обозвал его «полицаем» и «фашистской мордой». Остальное мы видели.

— Давай быстро с нами, — приказал Фролыч, дослушав сбивчивый рассказ Мирона и хватая его за рукав. — Сейчас пойдем внутрь, и твое дело стонать и помалкивать. Чтоб ни слова — понял меня?

Мирон посмотрел в лицо Фролычу, медленно кивнул, вроде даже как попробовал улыбнуться, потом осторожно потрогал ладонью сперва поврежденную половину лица, а потом ощупал другую щеку. Теперь он весь был перемазан кровью, и видок у него стал тот еще. По команде Фролыча мы схватили Мирона под руки, он тут же обвис и жалобно заскулил.

— Театр заканчивай, — приказал Фролыч. — Страдай молча.

Мирон замолчал.

С ноги на ногу он все же переступал, поэтому тащить его оказалось не так тяжело. Уже в вестибюле я вдруг сообразил, что мы вполне могли нарваться на Джаггу, и просто чудо, что этого не случилось. Куда-то исчез Джагга из своего наблюдательного пункта. Поэтому мы сразу же оказались в зале, музыка замолчала, все, кто там был, шарахнулись по сторонам, а мы втроем остались в самом центре. Я только тогда сообразил, что Фролыча нет рядом, когда почувствовал, какой же Мирон здорово тяжелый вдруг стал. Я начал озираться, пытаясь понять, куда же делся Фролыч, и увидел его на сцене, рядом с музыкантами. Он стоял, подняв правую руку, как Ленин на броневике.

— Мы только что видели, — закричал Фролыч, — как наш директор избивал подростка. У нас в школьном дворе. Он бил его — лежачего — ногами. Как собаку. Я при всех называю нашего директора подлецом и подонком. Вы — подлец, Семен Тихонович.

Туг такая тишина наступила! У всех, кто в зале был, рты пооткрывались от изумления, потому что таких слов в адрес Джагги не только никто не произносил вслух, но и представить себе, что когда-нибудь это может быть сказано публично, да еще и прямо в лицо самому директору, просто невозможно было. И вот сначала было такое изумление, а потом стало что-то еще на лицах проступать — может, злорадство или такой странный восторг, который бывает в предвкушении неожиданной и удивительной удачи, когда осталось только руку протянуть, и в нее сам собой свалится невероятный и ценнейший приз. Как-то вдруг сразу лица изменились. А Джагга стоял слева у стенки, смотрел прямо на Фролыча, и физиономия у него было совершенно невозмутимая, будто бы все это не только не про него, но даже и не при нем.

А Фролыч продолжал витийствовать:

— Как секретарь комсомольской организации предлагаю всем комсомольцам в знак протеста против этого отвратительного поступка нашего директора немедленно покинуть вечер. И не приходить в школу, пока Семена Тихоновича отсюда не уберут. Он Недостоин руководить школой. Или он, или мы!

И знаете что? Все, как по команде, стронулись с места и пошли к двери. Они шли и не смотрели на Джаггу, а он провожал взглядом буквально каждого, будто хотел запомнить этих неразумных сопляков, посмевших восстать. Он вот так же каждое утро стоял, отбирая нарушителей, но сейчас он всю свою злую силу растерял, как Кощей, когда Иван-царевич добрался-таки до волшебного яйца с иглой внутри. Он уже ничего не мог с нами сделать.

Я даже не заметил, как рядом с Фролычем на сцене оказался инструктор райкома Николай Федорович.

— Ну-ка остановились на минутку, — скомандовал он, и все, кто еще не успел выйти из зала, повернулись к нему. — Давайте не будем горячиться. Мы в этой истории разберемся. Так что не нужно устраивать тут, понимаете, забастовки. Завтра обычный учебный день, и будьте любезны, чтобы все были на уроках. Без всяких, понимаете, фокусов. Тоже мне, понимаете, волнения в Казанском университете. Вот вы, да вы! Это вы секретарь комитета комсомола? Прекратите эту митинговщину. Завтра в десять жду вас у себя.

— Яс Костей Шилкиным приду, — заявил Фролыч. — Мы с ним вместе были во дворе и все видели.

Николай Федорович кивнул и повернулся к директору:

— Семен Тихонович, на пару слов… мы могли бы у вас в кабинете переговорить?

И они вышли из зала, а мое пальто с бутылкой во внутреннем кармане осталось лежать на скамейке.

Фролыч и я выходили из школы в числе последних, и, когда поравнялись с кустами, нас окликнул Мирон. Мы завернули к нему за кусты. Мирон уже оклемался и курил, выпуская дым через ноздри.