Не знаю даже, как это у меня с языка сорвалось, а она дернулась как от удара током, и руку вырвала.
— Не смей при мне даже имя его произносить, слышишь!
А сама начала мне про подвиги Фролыча на амурном фронте рассказывать — все, про что я уже говорил, и еще другие вещи. С такой ненавистью. С такими подробностями. Мне особо почему-то запало в память, как она кричала, что никакой Фролыч не сексуальный гигант, как некоторые могут подумать, а очень даже заурядный в постели мужичонка, и никакую нормальную бабу он удовлетворить не может, и никто с ним всерьез не стал бы и не станет, если бы не деньги и не положение, только она, дура, загубила из-за него свою жизнь, а он шляется со всякими подстилками. Ну и все такое. Потом угомонилась, глаза вытерла и говорит уже нормальным голосом:
— Знаешь, что самое страшное? Не знаешь? Я после всего этого никому, совершенно никому верить больше не могу. Он ведь мне все эти годы врал. В глаза смотрел, за руку брал, по голове гладил — а сам врал. Валялся с этими девками, потом ко мне от них приходил — и врал, врал, врал! И смеялся вместе с ними надо мной, что я такая доверчивая дура. Знаешь, как это ужасно, Квазимодо, когда понимаешь, что верить больше нельзя, что никогда нельзя было… А так ведь хочется, нет, я это неправильно сказала, это не хочется, это необходимо просто, чтобы можно было верить. Потому что без этого жить нельзя. Если ты живешь с человеком, и он тебе говорит что-то, а ты слушаешь и понимаешь, что опять врет, врет…
Снова глаза вытерла, высморкалась и продолжает:
— А вот тебе, Квазимодо, я верю. Я не просто верю, что ты меня не предашь, я верю, что тебе такая мысль даже в голову не придет. Ты ведь понимаешь, почему я пришла. Понимаешь, да? Тебе со мной будет очень хорошо, может, и не сразу, но потом, когда все это пройдет, обязательно будет хорошо. Ты только не обижай меня, и все у нас хорошо будет. Потерпишь немного, пока я отойду от всего этого, и дальше все будет хорошо.
Она вот это «все будет хорошо» произносила как какое-то колдовское заклинание и смотрела на меня своими глазищами, из которых текли слезы, а я сидел как истукан и ни слова не мог сказать в ответ.
Мне очень плохо в это время было, просто совсем кошмарно. Перед глазами вспышки как полярное сияние, шум в ушах, и такое чувство, будто кто-то ко мне с отверткой в голову влез и что-то там подворачивает, винтики какие-то, то подкрутит, то ослабит, и от этого подкручивания винтиков в мозгу возникает странная конструкция типа лестницы, по которой мне непременно надо мысленно пройти.
И когда она наконец замолчала, я заговорил. Я сказал ей про нерушимую связь между мной и Фролычем, про то, что родились мы с ним в один день и час и даже в одном и том же месте, что никто не знает его лучше меня, и даже она понятия не имеет, какой Фролыч потрясающий и единственный в своем роде человек, потому что никакая женщина не может понять мужчину так, как понимает его единственный друг. Я сказал, что из всех на свете женщин только она одна нужна Фролычу, и я это знаю, как никто другой, и что только ей одной Фролыч может доверять как самому себе или как мне, потому что она, если не считать меня, — единственный родной для него человек, что она — настоящая опора для Фролыча, и что без нее он просто погибнет. Я признал, что Фролыч вел себя с ней не очень хорошо, но это было не потому, что он ее не любит, а просто по легкомыслию. Я сказал, что все эти женщины для Фролыча значат ровно столько же, сколько приклеившаяся к подметке жевательная резинка, что он всего лишь склонен следовать сиюминутным прихотям, и что он честно считает будто окружающие люди, Людка в том числе, к его связям должны относиться с такой же легкостью. Да, это глупость, конечно, и так считать неправильно, но ему настолько было на все это наплевать, что и в голову не приходило, как его дурацкие похождения задевают чувства других людей. Да если бы он хоть на миг об этом задумался — разве позволил бы себе такое? Никогда! Но он не задумался, потому что мужики, ты ведь согласишься со мной, Людка, ужасно толстокожие и бесчувственные истуканы. Устроены они так, и ничего с этим не поделаешь. Если бы только знала, как он переживает случившееся. Он ведь приходил ко мне, мы полночи сидели на кухне и, знаешь, Людка, он ведь плакал, честное слово. А я в жизни не видел его плачущим. Он мне говорил, клялся, что никогда больше не позволит себе ничего подобного, лишь бы только ты его простила и приняла обратно, что он все, что угодно, сделает, чтобы загладить свою вину. И плакал, Людка, плакал по-настоящему. Ты представь только, что может случиться, если он останется один. У него ведь весь смысл в жизни пропадет. Людка, я тебя умоляю, поговори с ним. Поверь ему. Ты же сама говорила, как плохо, когда нет веры. А ведь это ты только так думаешь, что ее нет, но, если дашь ему шанс и разрешишь оправдаться перед тобой и очиститься, ты сама тут же и убедишься, что вера ему есть, и никуда она не делась. Людка, ты же сама минуту назад сказала, что ты мне веришь. Сказала, да? Веришь, что я тебя не предам. Так вот. Сделай, как я говорю.
И как только я эти последние слова произнес, мне сразу легче стало. Голова прошла. Я встал, подобрал брошенную Людкой пачку, вернулся к дивану и закурил. На этот раз она меня не остановила, поднялась с дивана, прошла к окну и встала там, повернувшись ко мне спиной. А потом сказала, так и не поворачиваясь:
— Включи телефон. Ночь уже, такси фиг поймаешь. Закажи мне машину. А вообще… отличный из тебя адвокат получился, Квазимодо, первоклассный. Ладно. Никому бы не поверила, а тебе поверю.
Она рассмеялась невесело.
— Все, видать, правду говорят, что бабий век короток. Пришла к мужику, думала любовь будет, а он меня развернул и возвращает в неприкосновенности законному мужу. Называется — вышла в тираж.
И все наладилось. Фролычу я на следующий день сказал, чтобы ехал домой, падал в ноги и клялся в вечной верности. Предупредил, что я за него вроде как поручился, что он больше гулять не будет. Он мне подмигнул и говорит:
— Не боись, старина. Не за то отец сына бил, что по чужим садам лазил, а за то, что попадался. — Потом обнял и уже серьезно:
— Спасибо, старик. Ты меня просто спас. Должок за мной.
Через три дня он уехал с Людкой в Сочи, а к их возвращению все вопросы с нашими назначениями были решены. А еще Людка призналась ему, как она ко мне ночью приезжала, потому что он как-то про это упомянул. Мы с ним обедали, и он сказал, что когда баба понимает, что на нее уже никто не позарится, даже Квазимодо, то остается только — либо обратно в семью, либо в петлю.
Интересно, между прочим, что в ту ночь он и не думал мне звонить. И не собирался даже. Это кто-то другой звонил.
Уверен, что тогда я поступил единственно правильно. Никто ведь не знает, как бы оно у нас сложилось, разреши я Людке остаться — я бы, конечно, все сделал, чтобы она со мной была счастлива, да вот только достаточно ли оказалось бы этого всего, это большой вопрос. А если бы она по прошествии времени нашла себе кого-нибудь — как бы я себя чувствовал? Или если бы она через неделю-другую решила вернуться к Фролычу, как бы им было вместе, после того как она у меня, его друга, в постели побывала? А каково нам бы с Фролычем было? Нет, как хотите, но я правильно сделал, и никак иначе друг, если он настоящий друг, а не фуфло, поступить не мог. Вся карьера Фролыча под угрозой была в тот момент, а я эту карьеру спас.
Лучше было бы, конечно, если бы у них все наладилось в результате, но тут уж я ничем помочь не мог. Первое время после Сочи все как будто ничего было. А потом он опять вразнос пошел. Теперь он был уже ученый и понимал, что если человек на таком посту, то на него сотни глаз смотрят, и из этих сотен большинство только и ждет как бы его сковырнуть, поэтому свои похождения он окружал исключительной секретностью, даже водитель его не в курсе был. Только ведь от женщины такое не скроешь, особенно если она уже раз на этом обожглась и теперь знает, чего примерно можно ждать, так что отношения у них хоть и шли волнами — то вверх, то вниз, — но огибающая этих колебаний однозначно определяла наклонную линию.
