Фурсов снова поднял взгляд.

— Смотришь упрямо, — я ухмыльнулся. — Так-то, вообще, мы и без тебя разберемся. С тобой бы было чуть попроще, но можно и своими силами. Да только если уж мы сами, вряд ли у тебя будет шанс спастись. Пойдешь, как минимум, сообщником Фомина. Если вообще пойдешь.

— А мож ты куда-нибудь пойдешь, — кивнул мне мрачный, словно туча Фурсов.

— Пойду. Пойду поем. Жрать хочется, сил нет никаких. Ты, если что, тоже зови. Покормим.

С этими словами я вышел из оружейки. Женя тут же запер за мной большую железную дверь.

— Ну че он там? — Спросил Корзун.

— Пусть посидит. Созреет пока. Потом я к нему снова загляну.

— Долго держать его тут не вариант.

— Знаю. Вечером придумаем что-нибудь.

Мы поднялись наверх. Там Степаныч и Фима беседовали с Волковым. Старый КГБшник объяснял им важность своего дела. Говорил, почему нам придется ему помочь при сложившихся обстоятельствах.

— Теперь Фомин подумает на Летова, если что, — объяснял Волков. — Может, даже сам в город припрется, с етить его, подкреплением. Нам надо быть во всеоружии.

Когда я подошел, Волков сказал:

— А ты неплохо про машину придумал.

— Я думаю, надо нам ее действительно осмотреть, — сказал я.

— Надо, — кивнул Волков. — Я тебе хотел предложить туда съездить. Да только Фурсов, гад, когда выбрался из багажника, все карты мне перепутал. Пришлось тут задержаться.

Я глянул на наручные часы. Времени подходило два часа дня. Фима с Женей были сегодня выходные. Со скуки торчали в конторе. Степаныч, как всегда, исполнял свои обязанности зама. Шнепперсон убежал в налоговую, пришло какое-то извещение оттуда, вот юрист им и занимался. Насколько я понял с его слов, ничего серьезного там не было.

— Ладно, добро, — сказал я. — Поедем поглядим, что там да как, с ихней машиной. Степаныч, ты за старшего. Фима, погуляй, пожалуйста, с Императором. У пса, пади, яйца уже к паркету приросли.

— Я в прошлый раз гулял, — обиженно заметил Фима.

— Ну тогда пусть сходит Женя.

— Я не люблю собак еще с Афгана, — своим обыденным ровным тоном проговорил Корзун. — С тех пор как меня пограничная овчарка до крови за задницу покусала, все их племя стороной стараюсь обходить.

— Тоже мне, отговорка! — Возмутился Фима.

— Так, короче, — я вздохнул. — Как маленькие, черт бы вас побрал.

Потом я принялся считать:

— Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…

— А че это он? — Удивился Волков.

— Повадился в последнее время, когда эти двое капризничают, щеталочки им считать, — пояснил с улыбкой Степаныч. — Вроде если ведут себя как дети, значит, по-детски их и рассуживает.

— Издевается, — буркнул Фима.

— Буду резать, буду бить, все равно тебе водить, — я указал пальцем на Женю.

Женя недовольно нахмурился.

— А сам, часто с собакой гуляешь? Это ж ты его в контору и припер. — заметил он.

— Каждое утро гуляю, Женя. Каждое утро. Ну, что б в конторе нассано небыло.

Я погнал вниз, к району лесхоза по улице Розы Люксембург. Там, у старого водоканала, свернул вниз, к стекольному заводу.

— Это они прямо тут собирались избавиться от оружия? — Спросил я.

— Да. Кубань нынче полноводная. Без разницы, где выкинуть. Не найдешь ствола. Завтра будет он где-нибудь за новокубанском. А может, и вовсе, застрянет среди корчей. Все равно как в стог сена закинуть иголку.

Конечно, старый КГБшник был прав. Кубань в этом году разбушевалась. Да и мало кто ходит в это время года на речку. Разве что рыбаки, и то изредка.

Я прогнал машину по узенькой Горького, съехал ниже, на гравийку. Улица тут была узкой, а за линией бедненьких домиков и хатенок начиналась прибрежная полоса густой рощицы. Голая от листьев, она все равно оставалась непроглядной. Хотя Кубань была близко, увидеть даже отсюда ее было невозможно.

Когда мы достигли могучей красной громады стекольного завода, высившейся едва ли не над всем кварталом, свернули направо, на узенькую гравийку.

— Вот зараза, — пробурчал я себе под нос, видя, что придется лезть в большую лужу, налитую дождем на дороге.

Я сбросил ход, преодолел лужу. За поворотом дороги, по обе стороны которой росли стройные хворостины сухой бузины, молодой акации и шиповника, была новая лужа. Пришлось лезть и в нее.

Мы выехали на берег. Волков угрюмо посмотрел на Кубань. Река, несущая свои темные осенние воды, казалась еще более угрюмой, чем старый КГБшник. А еще беспокойной.

— Вон там, дальше, — указал он вперед рукой. — Там, метров через двести, есть спуск с дороги к берегу.

Я поехал дальше, а когда увидел спуск, заметил, что кое-что было не так. Волков тоже напрягся, но ничего не сказал.

— Останови машину перед спуском, — проговорил он. — Поищем следы.

Вольво не было на берегу. Машина исчезла. Мы остановились и вышли из бэхи.

— Увели, — сказал Волков, аккуратно спустившись к берегу. — Нету машины.

Он внимательно всмотрелся в следы. Опустился на корточки.

— Умеете читать след?

— Два года срочной службы на границе, — пояснил старик. — Охоту любил очень. Всю жизнь поддерживал в себе навыки, еще в армии полученные.

Он задумчиво всмотрелся в колею, оставленную на сырой, покрытой ковром травке земле.

— Ушел задним ходом, — Волков встал.

Потом он также аккуратно обошел место, где, видимо, стояла машина. Кажется, старик не хотел ненароком нарушить каких-либо следов, оставленных тут человеком.

— Бузина наклонилась, — сказал он.

Старик заметил это, выбравшись на дорогу и внимательно осмотрев вытоптанный, видимо, машинами влюбленных пяточек, что вдался в густые прибрежные кушери.

— Торопился, задам сдавал и не рассчитал. Вон туда уехал. Видишь? Колея новая. Сырая еще. Это случилось совсем недавно.

— А человеческие следы прочитать можете? — спросил я.

— Посмотрим. На траве плохо читать. Здесь поросль низкая. Примятость уже через два-три часа исчезнет. Тогда не различишь.

КГБшник вернулся к берегу. Стал внимательно осматривать травяной ковер вокруг машины.

— Кажется, есть, — вдруг сказал он.

Я тоже аккуратно спустился, стал смотреть туда, куда указывал старик.

— Ни черта не вижу, — сказал я.

— Вот тут, следы примятости на траве. Видишь? И вот. Даже линию можно высмотреть. Так… Он пришел оттуда.

Старик встал, указал на ближайшие кусты. Кусты склонились так, будто росли по обе стороны узкой тропы. Когда мы направились туда, Волков стал осматривать ветви.

— Он тут шел. Видишь? Веточка сломана. Слом свежий.

Мы углубились в кусты, пошли по узенькой землистой тропе. Там Волкову попался хорошо сохранившийся след. Его оставили в грязи, в почти высохшей лужице.

— Размер сорок второй или сорок четвертый. Обувь спортивная, — проговорил он. — Видно по отпечатку подошвы.

Старик поднял голову. Нахмурился, заметив что-то. Потом повел меня к стволу низкой алычи, нависавшей над тропой своими ветвями-хлыстами.

— Вот сука… — Проговорил он.

— Чего такое?

— Выжил, что ли?

— Кто, выжил?

— Вон, посмотри.

Волков тронул кору, надавил ногтем. Показал мне красновато-бурую грязь.

— Кровь это, — сказал он. — Тот, кто пришел к машине, был ранен.

— Значит, Нерон, сукин сын этот, живой остался, — сказал со злостью в голосе Волков.

Я ничего не ответил, только вопросительно посмотрел на старого КГБшника. Тот вытер грязный ноготь о лацкан пальто, стал рассказывать:

— Нерона я стрелял на поражение. Сразу. Он — сволочь редкостная. Беспринципная тварь. Таких, в мое время, и близко не подпускали к службе разведчиком. Но в конце восьмидесятых как-то стало все меняться. Будто бы перестали смотреть на моральный облик сотрудников. Вот и выросли теперь всякие Нероновы да Фомины.

— Как он ушел?

— Когда я в него выстрелил, раненный сукин сын упал в реку. Я думал, он утоп: Нерон с головой под воду ушел. Да только, видать, где-то очухался, всплыл.