… и кажется, в приёмной был кто-то ещё?

Да, наверное, был, в таких приёмных всегда хватает народа, подчас очень разномастного и почти всегда — злого на язык, быстрого на сплетню и понимающего, про кого говорить можно, а про кого — только шёпотом под одеялом… но плевать! Сейчас на всё плевать… прочь, прочь!

Опомнился чиновник уже внизу, придержанный почтительным швейцаром за локоток, который, видя, что господин не в себе, раз уж собирается выйти на мороз в одном только мундире, позволил себе такую вольность.

Чуть позже, уже облачённый в подбитую мехом шинель, шагая по улице куда глаза глядят, Борис Константинович начал приходить в себя. Мысли всё ещё сумбурные, мятущиеся, перемежающиеся с ужасом от этого холодного взгляда, от понимания…

— Дьявол! — в голос ругнулся чиновник, и, взмахом руки подозвав извозчика, уселся в пролетку, накинув на себя тяжёлую медвежью полость.

— Так это… куда изволите, Ваше Высокоблагородие? — осторожно осведомился извозчик после нескольких минут ожидания.

— А⁈ — вскинулся Борис Константинович, мыслями пребывающий где-то очень далеко, — А, да… к Палкину! Гони!

Тронув вожжами рысака, начавшего неспешно перебирать копытами, извозчик, видя, что барин не в себе, поинтересовался опасливо:

— Так в Старопалкин или Новопалкин, ВашСиясь?

— В новый, — рассеянно ответил Борис Константинович, погружаясь в мрачные раздумья.

Доехав до ресторана, расположившегося на углу Невского и Литейного, чиновник, не глядя, выгреб из кармана какую-то мелочь и кинул извозчику, рассыпавшемуся в благодарностях. Мельком взглянув на оконный витраж, составленный из сцен «Собора Парижской Богоматери» Гюго, он, тяжело опираясь на трость, вошёл, не взглянув на услужливого швейцара, распахнувшего перед ним тяжёлые двери.

— Рады приветствовать вас, Борис Константинович, — с толикой фамильярности поприветствовал постоянного клиента подскочивший метрдотель, зажурчав словами, обволакивающими подсознание, дарящими покой и аппетитное предвкушение.

От предложенного кабинета чиновник несколько поспешно отказался, не то чтобы всерьёз опасаясь там увидеть там своего недавнего собеседника… но право слово, все эти тени по углам, ожидание…

К чему? Он уж здесь как-нибудь, среди людей…

… на свету.

Ел он жадно, много, а более всего — пил. С каждой рюмкой по чуть, по шажочку, отходит назад липкий страх, прежде не рассуждающий, какой-то инфернальный, и на смену ему пришло озлобление.

Пока ещё опасливое, с оглядкой, но вихрь эмоций начал раскручиваться в душе Бориса Константиновича, грозясь породить бурю!

— Всё одно к одному, — негромко, не забывая оглядываться и замолкать, если официанты проходят слишком близко, — одно к одному…

Сейчас вся эта невероятная удача, перевод из его захолустья в Петербург выглядит совершенно иначе! Сам ведь хлопотал, сам! Но…

— Кто бы это… — но список недоброжелателей, способных на такое, отнюдь не мал! Да что говорить, активен Борис Константинович, и место своё хотя и знает, но оценивает его повыше, чем хотелось бы окружающим!

— Шустовского принеси-ка, голубчик, — отвлёкшись от мыслей, велел он официанту, — да к нему сообрази что-нибудь!

— А может, и нет… — рассеянно проговорил он, когда официант отошёл, — может, здешние, петербургские щуки выжидают именно что карасиков, заплывших в их пруд? Может…

Закусив губу, он снова принялся перебирать список лиц, которым он переходил или мог перейти дорогу, да их покровителей, и получается длинно, но…

… пожалуй, всё ж таки нет!

Сейчас, вспоминая папочку и бумаги, показанные ему мельком, и некоторые детали поведения, он, отодвинув в сторону страх, может думать здраво. Есть некоторые моменты… и, например, почему мельком? Почему не показать человеку, что про него известно ВСЁ⁉ Почему мельком⁈

Чуть погодя, поймав себя на мысли, что начинает рассуждать вслух без особой оглядки на то, есть ли рядом официанты, он засобирался домой, и там, запершись в кабинете, продолжил думать. И пить.

— … в Севастополь бы тебя, сукина сына, — сжимал кулаки Борис Константинович, расхаживая по просторному кабинету на нетвёрдых ногах, — да на редуты на денёк!

Он сам уже, поверив в собственные же байки, искренне верит в недавнее героическое прошлое, где, разумеется, не ходил в штыковые атаки и не резался с под землёй с французскими сапёрами, но бывал, знаете ли, в переделках… Да-с! И под бомбами приходилось бывать, и пулям не кланялся… не то что этот, с рептильими глазами!

— Тебя бы под бомбами, под штыками хоть раз увидать! — ещё раз сказал, как выплюнул, военный чиновник, — Небось слаб в коленках! Легко этак вот… а ты попробуй, выгрызи своё, а⁈ А желающих-то сколько⁈ Не то что локтями, а…

Он замолк, опасаясь сказать вслух…

… потому что в углу померещилась тень, и, подхватив со стены кинжал, он решительно шагнул туда, выставив перед собой клинок, полосуя темноту и портьеру.

— Да тьфу ты… — тяжело дыша, он отбросил тяжёлую материю, намотавшуюся на руку, и, переложив клинок в левую руку, перекрестился истово, — В собственном же доме теней боюсь… докатился!

Но, чуть успокоившись, он как-то по-особому взглянул на клинок в руке и хмыкнул задумчиво.

— Снова, да? Зарекался ведь… но каков сукин сын! Все мы грешны, все! Но я-то хотя бы под пулями ходил, под бомбами, холерой только чудом не заболел! А этот… слаб в коленках небось, слаб! Всю жизнь в Петербурге, в кабинете…

— Х-ха! — выплюнул он, — да у меня даже лакей — убивец патентованный, а этот…

Он, битый жизнью и людьми, замолк, и высокий его лысеющий лоб собрался морщинами.

— Сперва узнать надо всё досконально, — постановил Борис Константинович чуть погодя, тяжело и веско роняя слова, — что он знает, да кто за ним стоит, да кому дорогу переходил, а там и…

Не договорив, он крутанул кинжал в руке и выронил оружие, расстроившись было, но почти тут же усмехнувшись, хищно и пьяно.

— У меня, х-ха… убивец есть! — невесть кому сообщил хозяин дома, пнув кинжал ногой куда-то в угол, — Вот и тово… поглядим ещё, чья возьмёт! А то ишь… чуть не половину нажитого захотел! Не по совести этак-то… и не по чину! Пободаемся!

— Ангард! — повелительно крикнул герр Майер, повелительно притопнув ногой, и Ванька, вытянув вперёд руку с клинком, замер в позиции, ожидая. Фехтмейстер же, встав сбоку от Льва, принялся инструктировать ученика, слушающего пруссака с явной неохотой.

— Мулине, и кварт… — доносится до слуги.

… но Лёвушке неинтересно, он только что не ковыряется в носу, кисло глядя в пространство, и, очевидно, тоскуя о таких приземлённых и милых его пухлому сердцу вещах, как чашка какао с бисквитом. А может быть, крыжовниковое варенье с чаем? А потом швейцарский шоколад с молоком…

Ванька, чьё положение немногим отличается от манекена, терпеливо ждёт.

Наконец, Лёвушка, закрутив мулине, делает выпад, и закруглённый кончик рапиры, скользнув по рапире лакея, мягко уткнулся тому в грудь.

— Ещё раз! — велел неумолимый учитель, — Иван! Ты сейчас парировать не есть быстро, яволь?

— Яволь, — согласно кивнул тот и снова замер перед хозяином, изображая манекен. Выпад… и Ванька неспешно — так, чтобы (не дай Бог!) не отразить рапиру Лёвушки, парирует, давая тому почувствовать сопротивление металла и вкус победы.

… так, во всяком случае, было задумано пруссаком. Но ученик ему достался откровенно нерадивый, и всё, что почувствовал Лёвушка, так это усталость и чувство голода.

Несколько минут спустя малолетний хозяин, с облегчением скинув с себя защитную амуницию, умчался прочь, оставив слугу наедине с фехмейстером.

— Ангард, — скомандовал пруссак, и Ванька, чуть прищурив глаза, приготовился…

… и разумеется, лакей проиграл, коснувшись фехтмейстера лишь трижды, в то время как он поразил его больше двадцати раз. Впрочем, он и этим остался премного доволен, зная из скупых обмолвок, что это — более чем достойный результат, до которого дотянется далеко не каждый офицер, и притом скорее гвардейский.