— Ступай давай! — в спину его подпихнули прикладом, заставляя подниматься вверх по лестнице, прямо на нежелающих расступаться людей. Ещё раз попытавшись что-то сказать и получив прикладом, на сей раз в затылок, отозвавшийся звоном и звёздочками, Ванька замолчал, сосредоточившись на том, чтобы только не упасть.
— Что здесь происходит? — властно поинтересовался лейтенант, с видом небожителя спускаясь сверху по лестнице под руку с упитанной барышней.
— Так это, француза поймали, вашбродь! — вытянулся один из солдат с видом человека, сделавшего важную и нужную работу, и ожидающего ничуть не меньше, чем медаль, ну или на худой конец, чарку с лобызанием от отца командира.
— Шпиён! — поддакнул сбитенщик.
— Я сразу его заметила… — завела шарманку женщина, с которой всё и началось.
— Малого хотел убить, — непримиримо и зло сказал невесть кто из толпы,- вона, старик внука едва спас!
— Отравитель! — ахнула какая-то толстенькая, приземистая бабка, закутанная в одёжки так, что куда там капусте…
Несколько секунд спустя на Ваньку начала надвигаться разгневанная толпа, готовая линчевать его, и свято уверенная в своём праве на это. Она, толпа, точно знает…
— А-атставить! — командный голос у моряка поставлен отменно, и толпа разом откачнулась.
— Ну-ка… — Его Благородие поощряющее кивнул Ваньке, жестом руки, затянутой в белую перчатку, заставляя замолкнуть толпу.
— Да лакей я, ваше благородие! — напуганно зачастил тот, — Камердинер поручика Баранова, покойного! С детства учён языкам, потому как при барине…
— Ишь как заговорил, — непримиримо сказал старик с внуком, сам, кажется, поверивший в то, что Ванька, то бишь французский злодей, хотел убить малого внука, — все они…
— Да вон хоть Тихона Никитича, хоть…
Имена старых моряков, названных Ванькой, несколько охладили толпу, и линчевание до поры отложилось. Кто-то из мальчишек, бойких на ногу и на язык, взялся сбегать по известным адресами, и минутой позже едва ли не все они разлетелись вспугнутой стайкой воробьёв.
Ванька остался стоять на лестнице, ёжась от нехорошего внимания и косясь то и дело на моряка. Тот, казалось, не обращает на него более никакого внимания, занятый своей спутницей.
Попаданец покосился по сторонам раз, другой, везде натыкаясь на колючие, злые взгляды, нахохлился, ссутулился, да так и остался стоять, чуть не на одной ноге, будто аист на болоте.
Время посреди толпы, настроенной враждебно, тянулось медленно и тягуче. Благо… наверное, благо, что к Его Благородию присоединилась пара товарищей, а чуть погодя и пехотные офицеры, не слишком трезвые и от того весёлые, но весёлые как-то зло.
— Дядька Лукич, дядька Лукич идёт! — издали загомонили мальчишки, и действительно, толпа начала расступаться, и сквозь неё, как Моисей сквозь воды Красного Моря, прошёл старый моряк.
— Ванька? — прищурился он, подходя поближе, — Ну точно… ах ты, чёртушко, опять в незадачу встрял?
— Ваш бродь! — заметив морских офицеров, он вытянулся во фрунт, представляясь старым своим боцманским званием, называя последнее место службы.
— Знаешь этого человека? — благосклонно выслушав его, осведомился лейтенант, небрежным жестом указав на Ваньку.
— Как есть знаю! — молодцевато ответил дядька Лукич, — да вот…
Повернувшись, он дёрнул подбородком в сторону ещё одного отставника.
— … Никанорыч не даст соврать!
Подошедший Никанорыч закивал.
— Хороший парнишка, — хрипло каркнул он, отчаянно скрипя и напрягая голосовые связки, повреждённые при давнем абордаже на последней Русско-Турецкой войне[iv], — геройский. На Шестом Бастионе двух зуавов самолично зарезал, даром, что сам сопля штатская!
— Н-да? — вскинул бровь лейтенант, поощряя разговор.
— Как есть, Вашбродь! — перекрестился дядька Лукич, — Я сам не поверил, так что сходил на Бастион, покалякал со знакомцами, и так что и правду малой говорит.
Настроения толпы переменчивы, несколько минут назад они готовы были линчевать его, а сейчас…
— … не держи зла, — раз за разом повторяет солдат, — накось вот, табачком угостись!
Ванька, через силу улыбаясь, угощается, пожимает руки, терпит хлопки по спине…
… а она болит. Удар сапогом по позвоночнику, кажется, выбил что-то… а голени болезненно ноют, и штанины внизу уже пропитались кровью.
— … не держу, — уверяет в ответ попаданец, — Нешто я не понимаю⁉
… но он, разумеется, врёт.
Дровяные сараи за особнячком, который занимает ныне штаб Владимирского полка, заполнены сейчас, по военному времени, всяким военным хламом, среди которого и требующие починки портупеи, и изорванные сапоги, и поломанные стулья, и чёрт те какой хлам. Есть и разбитая французская пушчонка, и сломанные ружья, и повреждённые молитвенники на разных языках, и конская упряжь, и почти целый, только что без линз, микроскоп. А если покопаться как следует, то можно найти и изодранную бедуинскую палатку, и верблюжье седло, и сломанные сабли, и Бог весть, что ещё!
Есть ли в этом нужда, числится ли этот хлам на полковом балансе, или, быть может, полковое начальство имеет в этом свой козырный интерес, рассуждать можно долго и вкусно, называя имена, подмигивая и закатывая глаза…
… но это всё — для человека понимающего и заинтересованного. Попаданец же, к его большому сожалению, бесконечно далёк от увлекательного мира спекуляций, приписок, усушек и утрусок.
Ну то есть так-то не особо жаль… но сейчас его, как человека грамотного, и, что самое главное (!), не принадлежащего ни к одной из многочисленных фракций солдатского «обЧества», привлекли не то к инвентаризации, не то к разбору этого хлама.
Если бы он хоть что-то понимал в круговороте армейского имущества, то мог бы, наверное, отщипнуть в свою пользу малую толику. Судя по оговоркам, даже напрочь негодные трофейные шинели, обгоревшие, окровавленные, дырявые во всех местах разом, пройдя сложный круговорот армейской мены, могли обернуться профитом, а при известной ловкости, и медалью.
— Пошевеливайся давай, тюрюхайло[v] сопливое! — подгоняет его рассерженный на что-то унтер, и сам бегающий с охапками добра так, что ещё чуть, и с него, как с замотанной лошади, можно будет соскребать пену, — Да што ты ж ты, как муха сонная…
— А-а… негораздок! — отпустив попаданцу подзатыльник от армейских щедрот, унтер почти тут же накинулся на одного из молодых солдат, — А ты что соплю на кулак наматывашь⁈ Ужо я тебе пропишу! Ну, пошто вылупился, как филин? Уху, да уху… давай, живей!
— У, храпаидол африканский, — тихонечко, почти что под самый нос, пробубнил себе молодой солдат, остановившись рядом с Ванькой и косясь на унтера, — Он…
Что именно имел в виду солдат, говоря, очевидно, об унтере, Ванька так и не узнал, но…
… чёрт подери, это и неважно!
Главное, что его взаимоотношения с солдатами начали налаживаться, и хотя они ох как далеки от нормальных, но его, Ваньку, по крайней мере, начали воспринимать, как человека. Н-да… а до этого было совсем плохо…
История с зуавами и все последующие события подточили цивилизационные установки попаданца, и он, пусть через раз, пусть не всегда умело, начал показывать зубы! И дело здесь, пожалуй, не столько даже в пару раз продемонстрированном умении дать в морду, сколько в готовности раз за разом отстаивать границы.
А может быть, в том, что попаданец, не то чтоб сжившись с этим временем, а скорее, осознав наконец реальность вокруг, начал, синхронизировав наконец память, использовать ресурсы мозга не только на сожаления, нытьё и несбыточные мечты, но и, оглядевшись по сторонам, начал крутиться.
С последним пока выходит так себе… но сама готовность к чему-то новому, попытки встроиться в какие-то схемы, использовать в своих интересах то, что попадается под руку, начало вызывать не то чтобы уважение…
… но интерес.
Это не сделало Ваньку своим в глазах солдат, он — штатский, сопля зелёная, и раб, в отличие от них, царёвых людей. Кастовость, сословность, ценимая тем более, чем ниже находится человек, давит, и ох как давит!
