– Нет у нас земли, Хрома. Мы кочевники.

– У нас нет ничего, – исправил я. – Мы никто.

Мы с мамой переглянулись в сумраке нашего «дома» – в сущности, кривобокого грязевого шалаша с соломенной подстилкой.

Молчание угнетало. Вскоре я попросил рассказать об отце, что всегда помогало отвести душу.

– Опять? – Молния выхватила из тьмы ее мимолетную улыбку. Тускло блеснули клыки.

– Все равно не усну, – хмыкнул я.

Мама со вздохом уступила.

– Твой отец Мукто – самый сильный и отважный из акар.

Я улыбнулся и опустил глаза, теребя пальцами соломину. Люблю слушать о нем, о его силе, о неукротимой воле. Он бился не просто так, ведь его вела благородная цель. Воевал он за жизнь нашего народа.

Вился мамин рассказ, все дальше уходя в прошлое – давние годы, задолго до того как пришлось бежать из Бравники. Отец любил ее без памяти, но стеснялся чувств. Он поднял кланы на борьбу, вдыхая в нас надежду, – и, я точно знаю, до сих пор не сложил оружия, несмотря на раскол войска. Да, не сложил.

Вскоре мама умолкла и сразу уснула, а я же так и пролежал, теша себя мечтой когда-нибудь с ним встретиться.

Безмолвием колокол оглушал даже сильнее, чем боем. Утес Морниар умолк, но воздух после этого еще долго сотрясало, и у меня покалывало в пальцах.

Первым из стражи к нам вышел Джаспер, по обыкновению с кругами под глазами после бессонной ночи.

– Так, становись в шеренгу! Концерт окончен! Живей, а то на всех не хватит!

Измученные сонные акары с ворчанием построились.

Стражник влез на ящик, чтобы проще было разливать еду по мискам, но все равно до многих недотягивал ростом. Лишь на меня злорадно глядел сверху вниз: я оказался ему по нос.

Я охотно подставил миску под половник теплой жижи и поискал в бульоне то, что унюхал. К завтраку дали буханку хлеба.

– Еще миску. Прошу. Можно? – проворочал я языком человеческие слова.

От звуков байрского стражник на мгновение растерялся.

– По… по миске на одного.

– Для матери.

– Пусть сама подходит. – Он глянул сердито: я задерживал очередь. – Следующий!

Я отнес еду маме. Она сладко зевала и потягивалась, как видно только что проснувшись.

– А твое где? – Мама какое-то время держала миску, грея о нее ладони.

– Уже съел, – солгал я. Она заглотила полную ложку. Вот бы и мне так. – Выспалась? – Я спрятал голодную зависть за улыбкой.

– Ага. – Голос еще заспанный. – Ой, кстати, совсем забыла.

Мама повернулась и достала из-за спины неказистую бурую плитку. До меня не сразу дошло, что это.

– Шоколад! – Моя улыбка расползлась до ушей.

– Тише ты! На весь лагерь не хватит.

Я жадно схватил плитку и, отломив маме, почти целиком затолкал свой кусок в рот.

– Хрома, ну что ты! Оставил бы Недалье. Я только хотела предложить!

У меня щеки вспыхнули. Повезло, что акарская кожа не краснеет.

– Так ведь это секрет.

– Ну, с любимой можно и поделиться, – подмигнула она. Я закатил глаза. – А вообще странно это. Говоришь, ел, а сам такой голодный. – Они хитро прищурилась.

– Я пошел, меня человеческая лекарша ждет.

– Погоди! – только и донеслось вслед. Догонять мама не стала.

Лагерь мало-помалу возвращался к жизни, стряхивая сонную дряблость. Вдруг я услышал:

– Не умеешь ты врать!

Я крутанулся и увидел, как мне лукаво улыбается мать Маргарет – та самая лекарша из монастыря Праведниц, к которой я спешил. Если бы не грязная бахрома в самом низу белой рясы, она бы практически лучилась сверхъестественной чистотой.

– Держи. – Она протянула мне миску горячей похлебки и еще две буханки хлеба.

У меня слюнки потекли.

– Н‑нет, не могу… Как же вы?

Праведница мягко улыбнулась. Из всех людей я больше никому не был так рад.

– Я уже поела, – ответила она с дружеской усмешкой.

– А вот вы врать умеете.

По ней и вправду не скажешь, правду говорит или лжет. Я какое-то время мялся, пока брюхо не сдалось и не высказало утробным пронзительным урчанием все, что думает.

Мать Маргарет от души рассмеялась.

– Бери и ешь. Вижу, что тебе это куда нужнее.

Я без лишних слов ее поблагодарил.

Мы сидели на старой косой лавке. Воздержанная и аскетичная, монахиня внешне напоминала вяленую сливу: бока имела округлые, щеки – полные, однако в силу возраста мышцы лица одрябли и кожа висела мешком. Так, что, казалось, скоро брови сползут на глаза.

– Даже не верится, что тебе уже шестнадцать, – заговорила она. Я расправлялся с похлебкой.

– Пафыбо.

Она увернулась от моих слюней и покривилась.

– Акар, сколько тебя учить! Не разговаривай с набитым ртом!

Мать Маргарет наслюнявила палец и принялась счищать крошки с рясы. Ко мне она привязана с малых лет: все-таки была повитухой при моем рождении. Широтой знаний, воспитанностью – порой кажется, слишком человеческими – я обязан ее наставлениям.

Я насилу сглотнул.

– Извините.

– Жуй! – потрясала она пальцем, глядя хмуро. – Неужели так трудно запомнить?

– Не трудно.

Я не показывал раздражения, лишь стыд. При желании я бы сокрушил ее в одно мгновение, пусть пока что не догнал в росте старших сородичей. Останавливало хотя бы то, что я по-своему с ней породнился.

– Позор. Не учишься и учиться не хочешь. – Она выставила на меня узловатый палец.

Бесстрашная женщина: так отчитывать акара… Будь я из воителей-налетчиков, что в Чаще, уже бы готовился к боевому крещению – но я глотаю упреки от человека в лагере для беженцев. И как ей только хватает смелости?

– Простите, – сумрачно повторил я.

– Хотя бы достает ума извиниться! – Она говорила с любовью и теплой улыбкой. – И байрский, я слышу, подтягиваешь. Если бы не внешность и не бас, приняла бы тебя за человека!

Я хмыкнул и вдруг поймал на себе косой взгляд двух акар. Они тут же отвернулись.

– Не обращай на них внимания.

Она не знала, отчего стаяла моя улыбка, но лицо наверняка все выдало. Многим не нравилась наша дружба с матерью Маргарет. Мне есть за что презирать людей, но только не ее.

– Как вы все успеваете? – переменил я русло разговора.

Она этого явно не ожидала и озадаченно нахмурилась.

– Что «все»?

– Мне помогаете, больных лечите.

Монахиня пожала плечами.

– Раньше казалось, что я столько всего не выдержу, но поживи моей жизнью день-деньской – и уже не бросишь ее: совесть не позволит. – Мать Маргарет выгнула спину и, болезненно морщась, подперла поясницу обеими руками. – Хотя тело уже понемногу сдает.

– Вы пришли из-за Бурра? – спросил я. Все-таки близилась его пора.

– Сначала осмотрим Йуту, – кивнула мать Маргарет. – Зукин уже не знает, как еще мне намекнуть.

Йута был боевым наставником для всех лагерных подростков. Неудивительно, что жил он в личной юрте из чистой кожи. Над ним – великаном даже по меркам акар – заботливо склонилась мать Маргарет. Снаружи кто-то сетовал на тяжкий день, а внутри раздавалось лишь надсадное дыхание силача и полушепот Зукин, его утешавшей. Она приникла губами ко лбу возлюбленного.

Год от года с приходом осени в лагерь вползал Бурр – хворь, которой, считалось, болеют лишь акары. Сваленные Бурром мужчины и женщины лежали по хижинам и юртам, и всех навещала самоотверженная мать Маргарет.

Йута весь был покрыт испариной. Его клыки влажно поблескивали, а брови свело на переносице: сражение с заразой протекало тяжко. Это чудище, этот медведь метался под заботливыми касаниями матери Маргарет.

Я разрывался, одним глазом смотря на нее, другим – на больного. Для Йуты воинская честь – не пустой звук; он и пальцем не тронет тех, кто сам не держал в руках оружия. Однако сейчас великан не владел собой. Я посматривал на его пугающе массивные руки, которым, сдается, ничего не стоит раздавить монахине череп.

– Хрома, слушай и запоминай. Отвар сжимки с щепоткой устричника поможет унять судороги. – Она протянула микстуру сидящей рядом Зукин. Та поднесла чашку к растрескавшимся губам любимого и приподняла ему голову за затылок. Йута поперхнулся горьким питьем.