– Мукто раздул пожар, – помолчав, угрюмо кивнул он. – Поднял собратьев на войну с Владыками. Сплотил кланы. Мы же выбрали свой путь.

– Но ты же воин, Йута. Такой жизни ты хотел?

Он не то усмехнулся, не то рыкнул – не в отпор мне, а скорее из-за самого вопроса.

– А воин – он кто, Хрома?

Я задумался. Ответ напрашивался сам.

– Кто воюет.

– Это только с внешней стороны. Воюет с кем? Воин ли я, если зарублю вон их? – Он украдкой показал на стражников. – А если вырежу на корню весь Вороний город? Убью беззащитных матерей, заколю детишек?

Пока было не вполне ясно, куда он клонит, но тут согласиться нельзя.

– Нет.

Йута удовлетворенно кивнул. Бряцнули его косы. Он смочил губы, собираясь с мыслями.

– Воин – не мясник. Не просто льет кровь с секирой и щитом в руках. Воин ведом целью. Я сделал свой выбор и решил защищать родное племя, семью – этим и подпитываю воинский дух. Как видно, Йи’сура был доблестным акаром. По многим причинам. Вот только, считаю, убийство невинных детей не сделало бы ему чести.

Я уже хотел раскрыть, что мечтаю вернуться к нашему народу и воевать, но в этот миг он хлопнул меня лапищей по плечу и встал.

– Ты все сделал правильно. Знай: я тобой горжусь.

Так непривычно и на удивление приятно от него это услышать. Он вдруг указал в толпу.

– Иди-ка. Тебя кое-кто ждет.

Я проследил за его пальцем и увидел Недалью. Она, развернувшись, ушла от лучей костра за хибары.

Я направился к Недалье. Чем дальше уходил от праздника, тем сильнее стучало в груди.

Привыкшие к мраку глаза уловили в нем знакомый, столь милый сердцу силуэт.

– Недалья… – заговорил я, но она заткнула меня поцелуем. После него я мечтал лишь об одном: откинуться назад и смаковать ее прикосновения.

Она взглянула на меня с болью.

– Я все знаю, – сказала она и потупилась. – Сиэмени и Трем рассказали. Той ночью в юрте мы с тобой одного хотели.

Спрашивает или утверждает? Как резко начала!

– Ты меня хочешь. – Она заставила себя поднять глаза. – Еще с детства знаю. И это взаимно. – Тут взгляд вновь упал, сильные руки соскользнули с моей груди и повисли вдоль тела. – Но ты меня оттолкнул и… – Ее голос затих, растаял в ночи. Умер. – Просто пойми. Я была пьяна, ты меня ранил, куда-то делся, зато рядом оказался Колот…

Она сама будто просила прощения. Меня покинул дар речи.

– Не молчи, – молила Недалья.

А что сказать? С первой секунды бегства мысли роились в уме сотнями, сотни фраз лезли на язык, но вот настал момент истины – а в голове пустота, как на пергаменте, с которого сошли чернила. У меня перехватило горло. Я боялся. Не просто боялся отказа – боялся заполучить желаемое. Вдруг я не готов?

Недалья медленно переменилась в лице. Приподнятые брови брезгливо надвинулись на переносицу.

Она нечленораздельно рыкнула и оттолкнула меня.

– Забудь. Напрасно я это затеяла.

«Стой. Я люблю тебя. Ты ни в чем не виновата».

Слова застряли в горле. Моя любимая гневно уносилась в ночь, и я чувствовал, как оцепенение перерастает в ужас.

– Ты Колоту в подметки не годишься.

Какая жестокая фраза и какой сочилась желчью. Не представляю, что бы ранило меня столь же глубоко.

Я недостоин Недальи. Таков приговор. Ее смертный приговор мне.

Она нарочно нанесла укол, надорвала, пропорола душу кривым лезвием, и я чувствовал, что совсем скоро воспалится мое вожделение и брызнет гнойными каплями тоска по несбывшемуся.

С похорон Перри минуло полгода. Полгода я не жила, а существовала, все больше поникая перед приближением весны.

Он часто мне снился. Когда трупом, а когда – таким, каким запомнился. Порой с ним являлся колодец, где зеленели шесть изумрудных глаз.

Мы много говорили, но о чем, я не помнила поутру. Я хваталась за любой шанс сбежать от действительности в мое светлое рукотворное царство грез, к нему, а после пробуждения вновь становилась фантомом, тенью себя. Зачем-то куда-то слонялась точно во сне, выполняла какие-то поручения без единой мысли.

– Далила. – В хлев, где я доила козу, вошел отец. Опять я так забылась, что незаметно для себя натерла ей вымя докрасна. – Ты мои ножницы не видела? Нигде их нет. – Он поскреб затылок, оглядывая хлев со скотиной.

– Ты их уже не один месяц ищешь, – с блеклой улыбкой ответила я.

– Ищу. И никак не найду. Не провалились же они под землю?

Пожав плечами, я опять взялась за вымя, стараясь теперь так не дергать, а как только отец ушел, занесла над ним руку. Вспышка целебного света залечила потертость. Я теперь прятала его, этот свет, от посторонних глаз – особенно родительских.

У меня отныне две тайны: первая – дар лечебного света, а вторая – причудливые создания из того моего видения в лесу, что ныне приходят во снах. Когда они только начали меня посещать, я было обмолвилась об этом, назвав их фейри, и отец незамедлительно решил выбить блажь из моей нездоровой порченой головы.

Ели мы сегодня похлебку с плавающей порубленной картошкой, яйца и по доброму ломтю хлеба с маслом. Отец все не мог нарадоваться прошлым урожаем, хотя уже близилась весна. Собрали мы и вправду столько, что хватит до осени, а излишек он продал и купил матери искусное серебряное ожерелье – якобы работы Вдохновенного, но тут его определенно провели. Маме было без разницы, и она все равно с удовольствием прилюдно им щеголяла.

Бен по-прежнему жизни не представлял без пера. Даже сейчас допивал из миски – по подбородку тек бурый бульон, – а оно удобно пристроилось за ухом. Воображение его жило своей жизнью, мешая взрослеть и набираться ума. Брат гордо нарек себя Белым Волшебником и без конца как будто насылал чары, взмахивая пером на манер волшебной палочки.

Всего раз за эти полгода я обрела хоть какое-то утешение и то злорадное при виде несчастной, удрученной мины Фредерика. Его намеревались обручить с соседской дочерью Марией, у которой вместо лица крысиная морда. Брат не скрывал досады.

За столом при всех он не решался протестовать – лишь вполголоса с отцом, с глазу на глаз, когда считал, что никто не услышит разговора. Тщетно. Тогда Фред искал поддержки у мамы, но и от нее уходил ни с чем.

Отец уважал семейство Табунноров за набожность и доброхотство – ну и, разумеется, не могло расстроить планов их доходное дело: конюшня с призовыми лошадьми.

Я шутила про себя, что дурнушку Марию просто никто не берет, вот соседям и пришлось согласиться на Фреда.

Ничто – ничто! – не изнуряло, не отвращало сильнее, чем потуги изображать, что со мной все хорошо.

В перерывах между приступами тяжкой, пустой тоски я натягивала улыбку, ведь так проще, чем открыть правду. Отец, знаю, тянулся ко мне. Велел думать о хорошем, смотреть в завтрашний день, уйти от тягостных мыслей в хлопоты. Он привык по жизни решать проблемы, но пытаться помочь мне – что голыми руками ловить дым.

Мама тоже от меня не отставала, но хотя бы пыталась разговорить, предлагала излить душу. До чего ее ранила эта тупая отрешенность дочери!

И я врала. Врала, ведь так проще, чем открыть правду.

Однако весь день держать улыбку не выйдет. Со стороны казалось, я понемногу теряю рассудок от гнили либо, как миссис Джонсон, от приступов истерики – но приходилось делать вид, будто я оправляюсь, будто улыбка вновь обретает утраченный блеск.

До чего противно!

Противно, что надо натягивать маску, когда сердце рвется на клочки.