– Что ты с ней сделал?

Тот с не меньшим возмущением вскинул руки.

– Пальцем не тронул! Бука ужасная, за всю дорогу из нее и слова не вытянул. Пялилась вот так в никуда, и только. – От его напускной любезности не осталось и следа.

Я подался к ней.

– Далила, послушай. Все будет хорошо, даю слово. Понимаешь?

Она похлопала глазами, словно опять только заметила мое присутствие.

– Эрефиэль…

– Да? – Я с обнадеживающей улыбкой подставил ухо, стараясь не упустить ни единого слова.

– Семья.

– Что «семья»?

– Проведаете мою семью? – произнесла она так, будто не слышала моих увещаний.

– Безусловно, – кивнул я.

Тут рядом присела Нора.

– Я обязательно навещу их.

– А, Нора… – кротко обронила Далила, плутая во мгле полузабытья. – Джеремия поправился?

Нора кивнула. Я еще не видел эту непреклонную воительницу такой сокрушенной. У нее подрагивала нижняя губа.

Впереди отворились двери розового дерева, и на свет вышел светлокожий лысоватый мужчина в годах – судебный чиновник, судя по бордовой мантии и складным очкам.

– Эрик Ричардсон? Проследуйте в зал суда. – Он скривился в ухмылке, не тая неприязни к мерзкому стражнику.

– Иду. – Эрик повернулся к нам и как ни в чем не бывало добавил: – Меня здесь задержали.

Я снял с Далилы кандалы. Как трудно было не взорваться при виде ссаженной железом кожи на запястьях.

– Эрефиэль, – впервые подала она голос сама. – Что со мной станет?

У меня свело скулы. Хотелось все объяснить, но суд больше не мог ждать.

– Ты будешь жить, – только и смог ответить я.

Меня будто несло течение реки – плавной и спокойной, но стоит моргнуть, и не поймешь, сколько времени минуло. В таком состоянии я прожила два дня. Явь все сильнее напоминала дурной сон: меня насильно вырвали из дома, бросили в круговерть неожиданных событий.

Так далеко, как с Эриком, я еще не бывала. Мы миновали Вороний город, миновали даже перекресток трактов и в тот же день прибыли в самое поразительное на моей памяти место. Со всех сторон лился многоголосый говор, а под ногами оказался холодный камень вместо привычной теплой земли.

Как неловко я чувствовала себя здесь босой и в ночной сорочке. Я словно грязная клякса, которую нужно смыть. Прижимая к сердцу Каселуду, я рисовала в мыслях цветок: это не давало пасть духом. Жаль, никак не собраться с мыслями – до того перетягивал внимание гомон голосов. Я вертела головой в надежде уловить непрерывный поток шума. Яркие наряды горожан смешались перед глазами в огромное пестрое пятно, ароматы духов захлестнули волной, как бы требуя: нюхай!

Вот кто-то окрыленно щебетал о романе с дворянским сыном, а вот рассказывали, за что уплатили портному. Вот горячо хвастались своим изваянием работы Вдохновенного и звали всех полюбоваться. В одну минуту все звуки слились в невыносимый гам.

Чем еще потряс город, так это роскошью улиц и домов. Мощеные дороги были так широки, но почему, думала я, никто не ходит посередине? Все стало ясно, когда там прокатила позолоченная, с лакированным деревом карета.

Сверху веяло тюльпанами. Я подняла голову и увидела горшки на балкончиках. Распахнутые окна словно пили свежий воздух, колыхались на ветру развешенные простыни.

В окне напротив симпатичный юноша прижал к подоконнику хорошенькую девицу. Она с кокетливым смешком отклоняла его заигрывания, но ей явно нравилось. Тут она резко повернулась и задернула занавески.

Дома были почти как в Вороньем городе: с каркасом из брусьев, с надстроенными деревянными этажами, с надежным каменным фундаментом – но изысканного вида и незапятнанной чистоты. К каждому вело крыльцо с перилами, двери были выкрашены в бирюзовый, в спокойный бурый и прочие мягкие цвета.

Я прижалась к Эрику и уже от него не отступала. Конвойный не возражал: натура у него змеиная, но он точно так же чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Мы вклинились в людской поток и прошли в более приземленного вида район. Здания нависли надо мной грозной тенью, наводя на мысли об утесе Морниар.

До завтрашнего слушания меня заперли в тесном помещении, а Каселуду конфисковали. Эрик с натянутой улыбкой уверил, что после суда ее вернут. Препираться не было сил. Меня сморил спасительный сон, где уже ждал Перри. Он частично врос в дерево, обратив ко мне трупно-серое гниющее лицо.

Душой я была дома, с семьей, а тело ощущалось чуждой выжженной оболочкой. С онемевших губ не слетало ни звука. Невидящие глаза приклеились к деревянной стене.

Наутро меня как в чаду повели на суд, и я впервые осознала всю причудливость этого места: мраморные полы, обширные галереи – неохватное, точно жилище великана, царство!

В глубине сознания я пребывала с Перри. Древесина, в которую он врос, обрамляла его бледное, с сомкнутыми веками, лицо. Как он безмятежен… Будто спит.

Из ступора меня выдернули Эрефиэль и Нора.

Я хотела улыбнуться – но увы.

Вестибюль суда оказался просторным и по-военному аскетичным. Вверх и затем вправо взмывала широкая лестница. В зале, куда нас в конце концов ввели, была пара-тройка душ вместе с вершителем за головным столом у дальней стены – точнее, вершительницей.

Ее честь Фелиция Оберн. Наслышан. Всей наружностью соответствует образу старой мегеры: усохшая, увядшая, кожа висит на тонких и хрупких костях. Волосы ломкие и угольно-черные. Умные совиные глаза остро смотрят из-за очков на цепочке-бусах, тонкие губы созданы сжиматься в ниточку. Легкая, точно лозинка, и столь же хлесткая, Оберн слыла проницательной, бойкой, неотступной в приговорах и сверх всякой меры честолюбивой.

Повезло, что процесс ведет не Брансон и ему подобные – пузатые, незыблемой глупости, а не убеждений, судьи. Одного слова «ведьма» им хватит, чтобы приговорить Далилу к сожжению или в лучшем случае к темнице.

Я сведущ в законах. Ее честь Оберн – единственный лучик надежды на пожизненное заключение в монастырь Праведниц.

В зале как раз присутствовала монахиня в белой рясе, олицетворяющей непорочность. Также были пристав и одинокая чиновница с пером, чернильницей и свитками в углу.

– Добрый день, судья Оберн. – Эрик тронул невидимую шляпу.

Фелиция в ответ не то прокряхтела, не то угукнула.

– Ступай. – Я легонько подтолкнул Далилу в спину. Она коротко обернулась на меня и подошла к трибуне, расположенной вровень с головой Фелиции.

Мы с Норой сели в последнем ряду, а вот Эрик наблюдал за процессом вблизи. Он закинул грязные сапоги на спинку передней лавки – на что судья Оберн недовольно покашляла.

Далила взошла на трибуну, но оказалась слишком низкой.

– Пристав. – Судья кивком подала знак. Покорный дюжий стражник понял приказ и подставил девочке стул, позволяя выглянуть из-за трибуны.

– Имя? – отрывисто произнесла Оберн.

Далила что-то буркнула.

– Громче. – Судья царапала по свитку пером.

И вновь робкую, не принадлежащую себе бедняжку не расслышали. Вершительница молчала как бы в ожидании третьей попытки. Я на долгую щекотливую минуту затаил дыхание, ожидая, когда царство судьи вновь содрогнется от ее голоса.

– Чуточку громче, дитя, – в конце концов подсказала мать-Праведница – сухопарая, в летах, дама уверенного осанистого вида. Удачно, что от церкви на суд прислали не желчную жабу.