Ну вот доисповедуюсь на айфон и пойду.

Когда я пришел домой, Илья и Майя через алеф светились. В такт их свечению на кухне открывалась и закрывалась форточка и звенели пластмассовые ложечки. Свечение их было еще и громким, поэтому кактус сидел в моих наушниках, слушая Леонарда Коэна. Это прям по лицу кактуса было видно, что слушал он именно Коэна, ну или что там у кактусов вместо лица.

– Где тебя носило? – спросил кактус. И это вместо поздравления с днем рождения – и с первым, и со вторым. Ну про второе он, допустим, не знал, но про первое – должен был помнить.

Илья и Майя тоже не поздравили – они пытались одеться; джинсы Ильи нашлись в холодильнике, и они ржали. Не джинсы ржали, естественно, а Илья с Майей. Через алеф. Хотя джинсы тоже ржали. Естественно. Я не стал никому напоминать про свой день рождения – ни кактусу, ни Илье, ни Майе. Я тоже ржал. Странно, что я мог ржать после всего этого, но я ржал. Это помогало забыть про Алекса. Хотя, конечно, не помогало. Должно было помогать. Но не помогало.

Потом Майя кормила меня наверняка вкусным обедом, а я запивал водку водкой. Выяснилось, что я пробыл в больнице три дня, и нам уже пора собираться на фестиваль. Майки с буквами Майя не сделала, потому что они волновались, куда пропал я, и поэтому нам надо придумать другое название группе.

– Теперь это так называется: волновались, – проворчал кактус, снимая наушники.

Илья ничего не сказал – он пытался натянуть на себя заиндевевшие джинсы из холодильника. Майя тоже ничего не стала отвечать кактусу – она с любопытством смотрела, как Илья пытается натянуть на себя замороженные Levis. Это было и вправду забавно.

– А еще, – продолжал кактус ябедничать, – она выкинула из холодильника все твои продукты.

– И положила туда мои джинсы. – Бедный Илья стоя запихивал себя в стоящие «левайсы».

– У всего этого, – Майя показала на полное мусорное ведро, – закончился срок годности.

– И у Канта тоже? – спросил я, увидев два килограмма доказательств твоего существования в мусорке.

– Ага, – совершенно серьезно ответила Майя через алеф. – У Канта – давно уже.

– Но вот эту страницу я спас. – Илюха гордо показал на холодильник, не прекращая битву с начинающими уже таять джинсами.

Магнитик «Эйлат», прихераченный на холодильник, прихерачивал туда же вырванную страничку из Канта. Поперек многобукв красным фломастером было написано: утконос – единственное доказательство существования Бога. Кактус, который знал и помнил все, разъяснил нам: в 1799 году английский натуралист Джордж Шоу открыл утконоса. До встречи с этой тварью Шоу был атеистом, как и положено английскому натуралисту. Но потом уверовал в Господа, потому что решил: эволюция не может сотворить такую нелепую зверушку, тут нужен Бог.

Человек – тоже зверушка. Нелепая зверушка. Странная.

Я смотрел на Илью, который смотрел на Майю, которая смотрела на Илью. Они светились. Не так, как моллюски в Эйлате, – а изнутри. Я смотрел на Илью и Майю и думал, что придет момент, когда кто-то из них откусит яблоко, и все полетит к чертям. Это понимание накапливалось во мне, как радиация, рентген за рентгеном, разрушая меня. Когда доза превысила допустимую, я бросился в туалет и выблевал все: это понимание; непонимание понимания; наверняка вкусный обед, водку, которую я пил; водку, которой я запивал водку; тебя, которого мне вкололи прямо в вену, – всё.

У всего есть срок годности. У йогурта и у Канта. У любви и у утконоса. Ты так придумал этот мир и решил, что это хорошо. Ты – это Бог. Ну если английский натуралист Джордж Шоу прав, и ты все-таки есть.

Скоро закончится и мой срок годности. Через два часа и сорок восемь минут. А утконос и правда нелепая зверушка. Ну и человек тоже.

Я проблевался, Илья влез наконец в джинсы со льдом, а Майя через алеф, изогнувшись в букву алеф, одним движением сняла под майкой лифчик, вытащила его через рукав и сказала, что на фестивале он ей не понадобится. Кактус тихо, чтобы не слышала Майя, сказал Илье: «Видел? Когда-нибудь она и тебя так же выбросит – как этот лифчик». Илья сделал вид, что не слышал, или действительно не услышал, а вот Майя – услышала и швырнула лифчиком в кактус. Тот обиделся и сказал, что в следующей жизни он будет рыбой, которую нельзя нервировать – штраф семьсот тридцать шекелей.

В общем, мы были готовы ехать на фестиваль. Осталось придумать новое название. Я предложил «Без Бэ» и «Контрольный выстрел», Илья – «Три бекара» и «Чтецы закона», дальше последовали «Три погибели», «Неопытное привидение» и «Озорные мизантропы» – Майя отвергла все варианты. Не устроило ее даже «Близкие покойного» и «По барабану». Кактус все время молчал, и Илья протянул к нему руку, чтобы убрать с кактусовой головы бюстгальтер, но обиженное растение, мечтающее стать рыбой, пробурчало из-под бледно-лиловых кружев: «Лучше не надо».

– Это название? – спросила Майя и задумчиво протянула: – А ведь неплохо.

А я – сам не знаю почему – вдруг полез в шкаф и достал свою старую майку. Ту, в которой приехал в Израиль. Ту, которая была на Даше в то счастливое утро десять лет назад. Ту, которую я выкидывал в окно, чтобы навсегда забыть Дашу. Ту, которую потом поднимал с земли и прижимал к лицу. Ту, по которой лабрадор обещал найти Дашу. Ту, с надписью: «Лучше не будет».

Майя и Илья оценили.

– «Лучше не будет». Так и назовемся, – решила Майя.

– Трансцендентально, – поддакнул Кант из мусорки.

Майка все еще пахла Дашей. Или мне хотелось, чтобы так было. Когда-то давно – без малого десять лет назад – я стащил эту майку с Даши, и мы занялись любовью. Лучше не будет – сейчас я это знаю точно. Но знаешь что? Спасибо тебе за то утро. Если ты, конечно, есть, у тебя еще не закончился срок годности и тебя не выкинули в мусорное ведро.

Музыку Шопена начинаешь понимать, когда тебя под него выносят, сказал какой-то умник, когда его выносили под музыку Шопена.

Меня вынесли из полуторакомнатной квартиры на Дорот Ришоним, 5, погрузили на заднее сиденье машины и повезли на Кинерет. Под музыку Леонарда Коэна.

Я мало что соображал. Голова лежала на сиденье машины и была набита коттеджем. Это такой творог в крупочку, израильский, фирмы «Тнува». Пять шекелей двадцать агорот стоит. Ну это если баночка по двести пятьдесят граммов; а если по триста семьдесят пять граммов – то шесть девяносто. Если во время шведского завтрака у тебя в аду ты увидишь, что из сотни сыров грешник выбирает белую рыхлую штуковину в крупочку, – этот грешник израильтянин, сто пудов. Но в качестве мозгов этот самый коттедж – не очень. Поэтому я лежал на заднем сиденье машины, которая везла меня на Кинерет, и мало что соображал. Под музыку Леонарда Коэна. The Future. Коэн пел, что все начинает расползаться во всех направлениях, и все расползалось. Во всех направлениях. Ты, которого мне вкололи прямо в вену; ты, которого я выблевал в туалете моей съемной квартиры на Дорот Ришоним, 5, ты каждым камнем, каждой табличкой и каждым зданием запрыгивал в окно нашей машины и тыкал меня носом в мою блевотину. Вот тут молился Авраам, а вот тут царь Ирод приказал перебить всех младенцев; здесь Иаков увидел лестницу в небо, а здесь Понтий Пилат мыл руки; здесь Иисус провел свою последнюю ночь перед казнью, а вот тут его распяли. И вот тут его тоже распяли – по мнению американцев. Они настолько любят Иисуса, что на всякий случай распяли его еще разок. Вот здесь вознесся Мухаммед, а здесь – Элиягу.

Все здесь является метафорой чего-то другого, и каждый камень – могильный. Наверняка где-то здесь ты потерял то самое слово – то, что было в начале, и то, что было Богом. И это слово стало камнем. Белым камнем вечного Иерусалима. Люди ходят по слову, люди плюют в вечность.