Мы шли по Питеру, и Вадим Курылёв играл нам на псалтири – то самое соло, что не записалось во время концертов «Черный пес Петербург».
Видели пацана лет шести, который сидел у Исаакия на скамейке и при свете фонаря читал вслух книгу «Как построить скворечник». Причем читал он ее голубям. Потом пацан сказал: «Дальше сами», – положил книгу на скамейку и ушел. И фонарь сразу погас.
Видели, как один обоссанный бомж объяснял другому обоссанному бомжу, почему их не пустили в рюмочную «Угрюмочная»: в этом городе даже Пушкина не приняли в масоны. Ему так и сказали эти масоны: это Питер, детка. Причем «Питер» бомж произносил с ятем – «ПитерЪ». Ну это мы по глупости так с черным псом думали, что с ятем. А то, что это не ять, а ер – это нам питерский бомж объяснил. Обоссанный.
Видели надпись на парапете Грибоедовского: «Вика, если ты вернешься, знай – я тебя люблю и не могу без тебя жить. Рома». Каждая буква в человеческий рост, написано смолой и с соблюдением всех правил пунктуации.
Видели, как в баре «Идиот» человек с лицом только что выловленного карпа спрашивал бармена: скажите, а у вас есть коньяк, который выводит из запоя?
Наверняка где-то рядом Настасья Филипповна жгла в камине деньги, но мы этого не видели.
Зато видели, как за столиком в кафе «Ну вот» парень спрашивал девушку: как затащить тебя в постель? «Поставь Гэри Мура и не делай лишних движений», – отвечала девушка. «Ну вот», – довольно усмехался Гэри Мур.
Видели, как окна квартир башни «У пяти углов» написали светом слово «хуй». Пес сказал, что Вергилий живет на втором этаже этого дома, а Человек из Кемерово и Тайный узбек – на пятом.
Видели в Пассаже сосиски с надписью: «Счастье вам идет». Само счастье продавалось в соседнем отделе, но он был закрыт.
Видели, как Сфинкс на Университетской набережной объяснял питерским котам, что из «любви не выходят живым. Либо мертвым, либо уже бессмертным».
Видели ночь, гуляли всю ночь до утра.
В «Дорогая, я перезвоню» мы не зашли. Без «дорогой» в этом кафе делать нечего.
Пес понимал меня без слов. И я его понимал.
В каббале это называется «тикун олам» – духовная починка мира, а Черный пес Петербург говорил, что это ТПХ. Типично питерская хуйня.
В клевости было клево
А потом мы зашли к Коле Васину. Тому, кто уже умер.
– А смерти нет, – объяснил мне Коля. – Джон живет в монастыре в Италии, а Джордж в индийском ашраме. – И ждут, когда он, Коля Васин, построит храм Beatles, чтобы приехать и воссоединиться.
– А где Шевчук? – задал я псу тот вопрос, который давно хотел задать.
– Он давно умер, – сухо ответила собака. – Ну то есть Юрий Юлианович жив-здоров, а вот Юра Шевчук умер.
– Пса Петербурга записал, – Васин кивает на собаку, – а дальше все. Как есть умер.
Потом мы долго говорили о жизни, хотя все понимали, что о смерти. Пили васинский чай с мятой из огромного глиняного чайника.
– Рухнем в клевость, – снова и снова повторял свой любимый тост Коля. И мы рухали снова и снова. В клевости было клево. Все-таки быть городским сумасшедшим – непростое дело. Так сказал на похоронах Коли протоиерей Скорбященского храма на Шпалерной улице Вячеслав Харинов. Тот самый, что еще в «Равноденствии» «Аквариума» на флейте играл. Да и еще много где играл. Тот самый, что был президентом байкерского клуба. Тогда рок-музыкант, протоиерей и байкер сказал, пересыпая поминальное слово цитатами из битлов на английском: мы говорим об этом блаженстве, об этой глупости, о юродстве как о подвиге. Быть юродивым, быть блаженным – это действительно подвиг. Это была клевая речь.
Если любишь – отпусти
А потом Черный пес Петербург нашел мячик. Обычный, резиновой. Синий с красным. Принес мне его и вложил в руку.
– Ты хочешь поиграть? – удивленно спросил я.
– Нет, я хочу объяснить. Вот вы, люди, думаете, что мы, собаки, любим играть в мячик. Вы кидаете, а мы приносим. Приносим, но не хотим отдавать, и вы вынимаете мячик у нас из пасти. С силой. И вы злитесь: мол, главный принцип игры: если любишь – отпусти.
– Ну да.
– Ты Дашу любишь?
– Ну да.
– Так вот: если ты ее любишь – отпусти.
Я все еще еду в Петушки к любимой девушке
Сине-красный мячик скатился у меня с руки, проскакал по храму битлов, выскочил на улицу. Если любишь – отпусти, сказал мне пес. Но люди глупее собак, и я погнался за мячиком – выбежал на Пушкинскую, свернул на Невский: сотни людей и ни одного мячика. Я остановился и поднял глаза: ресторан «Палкинъ», Невский, 47. Черно-белым флешбэком мой разговор с Бодровым: «Дябли – что это?»
Я подошел к двери. Обливреенный апостол Павел пару секунд взвешивал взглядом мои грехи и кредитную историю, но в рай все-таки пропустил. Даже дверь открыл. Фрески на стенах, паркет, свечи в изысканных – по мнению Палкина с твердым знаком – канделябрах, хрустальные люстры. Тяжелые, как та, что ты послал Веничке вместо хереса в ресторане Курского вокзала. Если ты не догнал мячик, да еще не успел похмелиться, а тут тебе на голову люстра…
– Столик бронировали? – Метрдотель оторвал меня от тяжелых, как люстра Курского вокзала, мыслей.
– Нет, я просто еду в Петушки к любимой девушке…
– В Петушки?!
– Я просто дяблей хочу…
– Дяблей?!
– У вас же есть дябли?
– Дябли подаются с крем-супом из белых грибов. Готовится на бульоне с шампанским Lancelot-Royer Palkin, черным трюфелем и шнитт-луком.
– Ну вот его. С собой.
– С собой?!
– Да. И дяблей побольше.
Чувствую – сейчас позовет апостола Павла и вышвырнет. Достаю кредитную карточку. Банк «Апоалим». Помогает.
– Присаживайтесь. Может, аперитив? Суп будет готовиться сорок минут.
– Хересу.
– Сухой, купажированный или натуральный?
– Чего?
– Из сухих есть фино, мансанилья и олороса. Купажированный – только крим. Педро хименес и мескатель из натуральных.
– Вымя. Грамм восемьсот.
Суп готовился больше часа. Больше часа мы с люстрой поминали выменем Веничку. Ну, вру, конечно. Вымя, педро хименес и олороса. Давайте почтим минутой молчания этот час. И Веничку. И то наше время, когда многие еще хереса не пробовали, а уже знали, что хереса нет. Ни фино, ни крим, ни мескатель.
И знаешь, много хереса утекло с тех пор, а я все еще еду в Петушки к любимой девушке.
Вечно молодой, вечно пьяный
Потом официант принес тщательно упакованный суп и дябли, и я поехал на Лютеранское кладбище. Бодров был на месте. Я протянул пакет, и туда нырнуло его лицо. Вытащил Бодров оттуда свое лицо другим. Совсем другим. Лицо молча закурило, а когда я посмотрел внутрь пакета, мне захотелось выпить. Дябли оказались просто сухарями. Бодров докурил, а потом сказал очень усталым голосом:
– Теперь ты понимаешь, что правда никому не нужна? Сила – она не в деньгах и не в правде. Она – в дяблях.
Бодров размахнулся и выбросил пакет с крем-супом из белых грибов, приготовленным на бульоне с шампанским Lancelot-Royer Palkin, черным трюфелем и шнитт-луком. Дябли рассыпались по всему кладбищу.
– Ты спрашивал, почему я умер?
Я молчал.
– Володя, – позвал Бодров.
Откуда-то из-за лютеранских могил появился худой мужик лет пятидесяти, выглядевший лет на сто.
– З-з-з-вал, Д-д-данила? – заикаясь, спросил он Бодрова.
– Ты его знаешь? – Бодров подвел мужика ближе ко мне.
– Нет.
– Володя Бурдин, – улыбнулся золотыми зубами мужик.
Это имя мне ничего не говорило.
– А его никто не знает, – окончательно разозлился Бодров. – «Вечно молодой, вечно пьяный» слышал?
