Меня Иерусалим вынес в какой-то закрытый стенами дворик метра три на четыре, причем входа в этот дворик не было. И выхода тоже. Наверное, Иерусалим опустил меня туда сверху. Или снизу. Там не было неба – все было закрыто какими-то мостиками, галереями между домами, которые пересекались, превращаясь в паутину, которую сплел Иерусалим. По углам дворика сидели люди с какими-то неправильными, словно вырезанными из того же камня, что и дома вокруг, лицами. Причем ни там, ни там резчик не особо старался. Люди были похожи на дома, а дома на тени. Сквозь камень проросло оливковое дерево, и прошлое Иерусалима качалось на его ветках. И где-то играла музыка. Вернее, это была какая-то послемузыка. Эхо. В 72-м Pink Floyd сыграли свое «Эхо» руинам Помпеи, и пока не умерло эхо этого «Эха», мертвые камни удивленно шептали друг другу: а эти живые что-то знают про нас – мертвых. Вот такой шепот клубился из полуоткрытой двери в самом углу двора, на двери была покрытая патиной табличка с надписью «Кинотеатр», а куда-то вниз вели каменные ступени. Когда тебя зовет эхо – надо идти. И я пошел вниз.

Это был какой-то вымирающий вид кинотеатров. А может, и уже вымерший. Фойе – если это вообще можно было назвать фойе – казалось, было выбито в скале. Причем тогда же, когда был построен Второй храм. А может, даже Первый. Темно-красная занавеска отделяла зрительный зал, а у этой занавески сидела праматерь Рахель и проверяла билеты. Ну, может, не именно Рахель, но это явно была одна из праматерей Израиля, которая не умерла, дав жизнь одному из колен Израилевых, а тихо спустилась сюда по ступенькам и села около красной занавески, чтобы проверять билеты. Мой электронный билет – тот, что дал мне сосед снизу, – Рахель ничуть не удивил. Хотя чего ей удивляться после того, как она ждала семь лет свадьбы с Иаковом, а вместо нее под фату – ну и под Иакова, соответственно, – ее старшую сестру Лею засунули. Рахель потом еще семь лет ждала. Да и еще в ее жизни много чего удивительного было; так что мой электронный билет ее не удивил, и она пропустила меня в зал. А вот я – удивился. Фильм с Евой Грин – кажется, это была «Проксима» – как раз закончился и начался следующий – «Андрей Рублев». Я вообще фильмы Тарковского не глазами смотрю, а кожей. Но с его «Страстями по Андрею» – с ними вообще все непросто. Я его первый раз лет в пятнадцать посмотрел. Или в четырнадцать. В общем, еще до Даши. Ничего не помню, как стерто. После сеанса нашел себя в соседнем дворе с полупустой бутылкой водки, как покупал, как пил, как вообще вышел из кинотеатра и попал в этот соседний двор – ничего не помню. Помню, что была зима, а куртку свою я оставил в кинотеатре. Это не просто куртка была – это была военная куртка, как у Алена Делона. Юный Ален Делон ее носил, чтобы было удобнее согревать всех щенков, которых он встречал по пути. И я полгода у бабушки клянчил, чтобы она мне такую купила. Короче, соврал что-то бабушке и доходил до весны в том, что еще от отца осталось. А «Рублева» – через несколько лет – еще раз посмотрел. Вернее, начал смотреть и не смог. Нет, не так. Не «не смог» – а не готов. Не готов к этому предельному отчаянию Андрея Тарковского. Отчаянию, возникающему не у того, кто пристально всматривается в Бога, а у того, кто уже измерил пределы Бога. И вышел за эти пределы.

Ну а тут – раз уж так получилось – остался смотреть. Через какое-то время в полупустом зале стали громко ебаться какие-то евреи. На экране гибнут люди, татарин тащит по земле юродивую – а они ебутся. И женские коленки на пол-экрана. Ну, тень от них. Я хотел было встать и размозжить этим коленкам череп топором, как Андрей в фильме тому насильнику, но передумал. Во-первых, топора не было; а во-вторых, я подумал, что благословенны колена израилевы. И те, которые колени, и те, которые колена. Все двенадцать. Кстати, кресла там не раскладывались, сиденья были жесткие, а между ними – деревянные ручки. Что заставляло уважать ебущихся еще сильнее.

Пусть себе плодятся и размножаются, подумал я и вышел из зала. Потом я узнал, что красные кресла в зале были привезены из Миланской оперы – так что, может быть, дело вовсе не в Тарковском, а в креслах – ну кто ж откажется потрахаться на креслах Миланской оперы и при этом не платить за авиабилет до Милана. Особенно если есть с кем потрахаться.

А «Андрея Рублева» я решил тогда больше никогда не смотреть. Ну не никогда, а приберечь на последний день жизни. Правда. Так все себе красиво запланировал: включу Тарковского, закурю под титры, ну и того – конец фильма. Но уже не смогу – мне надо успеть все рассказать. Может, уже там – у тебя? Раз у тебя там дом, то и домашний кинотеатр должен быть. Ну если там у тебя вообще что-то есть и если ты сам есть.

Когда я сквозь красную занавеску вышел обратно в фойе, праматерь Рахель как-то по-особенному посмотрела на меня. И тогда я тоже посмотрел на нее. А потом она как-то потянулась ко мне. Нет, она была абсолютно неподвижна, но в ее глазах было что-то такое, как будто она хочет меня обнять. И мне тоже захотелось ее обнять. Но я не решился. В общем, так никто никого и не обнял, мы просто поняли друг друга на какой-то степени личного безумия. Степень безумия была немаленькой – за занавеской по-прежнему трахались люди и показывали Тарковского, а мы с праматерью Рахелью смотрели друг на друга. И тут из зала вышел еврей и нарушил наше с Рахелью общее безумие. Еврей этот был очень недоволен, можно сказать, возмущен, и стал требовать у праматери вернуть ему деньги за билет. «Не понимаю, – кричал еврей, размахивая руками, – как можно заниматься сексом в кинотеатре! Там вообще-то люди едят», – орал он, предъявляя праматери Рахели недоеденную питу с фалафелем. Не знаю, чем там у них дело кончилось. В какой-то момент я перестал их слушать. Я вообще в этот момент все перестал – потому что заметил в углу игральный автомат. Ну такой стеклянный куб с краном и двумя кнопочками. Такие стояли в кинотеатрах моего детства, куда мы с бабушкой «Ромео и Джульетту» ходить смотрели сотню раз. В тех автоматах были игрушки, ты кидал монетку и, управляя кнопками, пытался достать понравившуюся клешнями крана. Обычно ничего не получалось, но все врали, что им удалось. А потом эти автоматы куда-то делись. Вместе с детством.

Я подошел к этому стеклянному кубу и увидел, что среди кучи мячиков, заек и прочих Барто лежит мишка. Мой мишка. Большой. Мягкий. Плюшевый. Тот, что всегда помогал мне. Тот, к которому я прижимался в детстве, а он меня защищал. От всего. Всегда. Тот, что был как бог, – только лучше. Потому что он был. А потом он куда-то делся. Вместе с детством. А сейчас я его снова увидел – и все перестал. Ну кроме попыток выиграть моего плюшевого бога.

Прокатная версия «Андрея Рублева» идет сто семьдесят пять минут. Полная режиссерская – двести пять. Я не знаю, какую показывали за красной занавеской, но все это время – то ли сто семьдесят пять, то ли двести пять минут – я пытался достать своего мишку. Бесполезно. Ебущиеся уже перестали ебаться и пошли из зала по ступенькам вверх, а я все пытался. Праматерь Рахель меня понимала – степень безумия у нас была примерно одинакова. Она поманила меня пальцем и, когда я подошел, выдернула из занавески красную ниточку и стала повязывать вокруг моего левого запястья, бормоча каббалистическую молитву Бен Порат: глаз, не позарившийся на то, что ему не принадлежит, не подвластен дурному глазу. А потом вдруг вскочила и пошла вокруг меня роланбыковским скоморохом, выламывая руки и смыслы: