И тогда в небе включился светофор. Красный свет первым лучом солнца точечно выхватил на сцене лицо Майи. Ее рот – красная помада в красном свете светофора – шевелился отдельно от ее лица. И голос. Но это не голос Майи – это тот ржавый голос светофора Иуды, тот же голос, что звучал откуда-то сверху в очереди из затылков. Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет, – повторяют все собравшиеся на берегу Кинерета. Богу все равно, есть он или нет, – повторяет Галилейское море. Богу все равно, есть он или нет, – повторяет молчание. Все громче и громче. Богу все равно, есть он или нет.

Я смотрю на Майю – ее рот, живущий отдельно от застывшего маской лица, беззвучно кричит: слово. Мне нужно слово.

Меня выхватывает свет – небо все-таки охрененный художник по свету, – и меня вдруг прорывает. Словами. Скомканные из разных времен слова вырываются помимо моей воли. Слова, впервые догадавшиеся, что они – стихи, такие же нескладные, как и я сам.

Я смутно помнил из школьной физики, что свет – это вроде бы не только волна, но и частица. Сейчас я это ощутил. Свет частицами, камешками, кулаками бил по мне, выбивая из меня слова, как выбивают признание.

Кто-то выкрутил ручку громкости на максимум, и кажется, что мы сейчас наконец докричимся до тебя:

Но хер. До тебя не докричишься.

А у нас продолжается – снова снова и снова – апокалипсис: Бог лишил меня слова. И тогда я кричу сквозь этот апокалипсис:

Кажется, что это все мне снится. Кажется, что я снюсь самому себе.

– Нужно, чтоб Бог был с вами? – кто-то включает кнопку hall в этом сне.

– Да, – отвечает Илья, не переставая отплясывать на сцене.

– Да, – отвечает Майя.

– Да, – отвечают все.

Светофор наконец переключается на желтый солнечный свет, заливающий все вокруг.

Я вижу себя на сцене. В глазах боль, в капельках пота – рассвет.

И знаешь, что было потом? Да ничего. Нет, ну нас поздравляли, нас хлопали по плечам, нам наливали, но на сцене уже была другая банда, а потом еще одна банда, а потом фестиваль кончился. Вот, собственно, и всё. Ну разве что Майя сказала: я же тебе говорила, стихи – они сами себя пишут. А Илья спросил, помню ли я слова? Я сказал, что это было как во сне. А Илья сказал, что это был хороший сон. А какая-то девушка подошла и сказала, что не стоит оголять душу, для этого есть грудь. Она это уже говорила, но сейчас она сказала это только мне. И оголила. Немедленно. Вернее, медленно. Грудь действительно у нее была – веселая такая, утренняя, что ли. Похожая на круассан. Не внешне похожая, а в смысле съесть хочется. Но мне не нужна была ее утренняя грудь, я взял бутылку и пошел к Кинерету. А на берегу Галилейского моря сидел ты. Ты – это Бог. А рядом с тобой – твой второй. И твой второй показал мне большой палец, а ты сказал, что я иногда трогаю его душу, несмотря на то что души у него нет. А может, наоборот: твой второй сказал, что иногда я трогаю его душу, несмотря на то что души у него нет, а ты показал мне большой палец. Я молча пил из горла, а ты протянул мне свой пластмассовый стаканчик и, усмехаясь, процитировал мой сон: подайте на бедность Богу. А твой второй добавил: подайте во имя Бога и тоже протянул свой стакан. Ну или наоборот. А я сказал, что по воскресеньям не подаю. И вылил водку в Кинерет.

А потом мы поехали домой. Потому что действительно уже было воскресенье, а по воскресеньям в Израиле не подают – по воскресеньям в Израиле работают. Йом ришон называется. А следом за «первым днем» идет «второй», а потом «третий». И ничего. Я ходил на работу и в ришон, и в шени. И в йом шлиши тоже ходил. Я не отвечал на письма к тебе, я даже их не читал. Просто раскрывал конверты и сортировал письма по половому признаку. Собственно, за что мне и платили деньги. А еще светофоров стал остерегаться. От моей квартиры на Дорот Ришоним, 5, до отделения почты, что на Агриппа, 42, – шестьсот метров. Семьсот восемьдесят шагов. Девять минут пешком. Ну это если по Яффо идти. А если по Бен-Йехуда через Кинг Джордж – то тоже семьсот восемьдесят шагов. Иногда семьсот восемьдесят четыре. Иногда семьсот семьдесят восемь. Но те же шестьсот метров. И по той, и по другой дороге – один светофор. Но на Яффо – долгий, а на Бен-Йехуда – короткий, пешеходный. Его можно не замечать. Поэтому я после встречи в пустыне со светофором Иуды всегда ходил по Бен-Йехуда и всегда не замечал пешеходного светофора – перебегал дорогу, не обращая внимания на то, каким цветом горел этот светофор. Потому как кто их знает, эти светофоры.

А еще я решил сон свой записать. Ну тот – на Галилейском море. Зашел в «Графус» на Бен-Йехуда, 35, и купил тетрадку. С портретом Джима Моррисона. Когда я покупал тетрадки в последний раз – таких не было. Я бы в своем восьмом-девятом классе душу бы продал за такую тетрадку. Но некому было. А тут – пожалуйста. Ручка у меня была – Parker, которой я на письма к тебе отвечал. Ну теперь-то уже не отвечал, но ручка у меня была. И черными чернилами Бога я записал слова, что кричал тогда на Кинерете. Ну и заодно узнал среднюю стоимость моей души – двенадцать шекелей девяносто агорот. В розницу. Не бог весть какие бабки, конечно, за душу, но и душа у меня с восьмого класса основательно поистаскалась. Короче, права была та девчонка – с грудью, как утренние круассаны: не стоит оголять душу. Не стоит. И зря я ее там не трахнул. Глупо об этом сейчас думать – за два часа сорок пять минут до смерти, – но зря я ее тогда не трахнул.