В белой бедуинской палатке дети, сидя прямо на земле, играли в плейстейшен, запитанной от какого-то генератора. А мы сидели рядом и пили кофе. Чертовски крепкий кофе. Поцелуй пустыни. И это был чертовски крепкий поцелуй.

Мужик с лицом, похожим на лужу, в которую бросили камень, гадал Майе на кофейной гуще; а я гадал по прямоугольным морщинам на лице этого мужика, похожем на лужу, в которую бросили камень. Илья рассматривал свою ладонь, но не гадал – а просто рассматривал ладонь, а потом сжимал ее в камень. И снова рассматривал. Но уже кулак. Хотя, может, он так гадал. Но ни Майя, ни мужик, похожий на Дэвида Линча в сериале Дэвида Линча, не обращали на это внимания.

– Говорят, на земле есть штуковина под названием Белый Вигвам, – говорил мужик, заглядывая в бездонные глаза Майи через алеф. – Это что-то типа вот этой палатки, только там кофе не продают. А может, и продают – не знаю, не был. Короче, там живут всякие добрые духи.

Майя прикрыла ресницами лицо до подбородка – мол, ну и?

– А есть и его противоположность, – продолжал мужик, ныряя взглядом в вырез на груди Майи, который был еще бездоннее, чем ее глаза. Будь с нами кактус, он бы обязательно съязвил: мол, вот почему Майя заявила, что лифчик ей не понадобится, но, к счастью, кактуса с нами не было.

Но и без реплик кактуса кофе в руках Ильи то застывал от ревности, то вновь превращался в кофе.

– Второе место называется Черный Вигвам, – продолжал мужик, выбираясь из омута декольте Майи. – Там человек встречается с собственной тенью. Место бескрайнего могущества, обитель темных сил и страшных тайн, куда не смеют проникнуть звуки молитв. Ну, так говорят.

– Так, блядь, – отчаялся Илья и отхлебнул горечь отчаяния из чашки. – Нам пора ехать.

Арабские дети заголосили еще громче, перекрикивая игру.

– Вам пора ехать, – заорал мужик Илье, перекрикивая арабских детей и компьютерную игру.

– А вы? – спросила Майя.

– Я же говорил, – развел руками мужик. – Я не знаю, куда я иду.

Арабские дети продолжали играть и орать. Мужик секунду понаблюдал за экраном допотопного компьютера, затем обернулся ко мне и сказал:

– Кстати, плейстейшен – это не то, что кажется.

– Что это значит? – спросил я.

– Да хер его знает, – ответил он и пошел к выходу из палатки. Причем пошел как-то так, что затихли не только мы, затихли арабские дети, плейстейшен и генератор. А на выходе из палатки мужик обернулся и сказал Илье: – Ты прав – все важные дела нужно начинать со слов «так, блядь». – Улыбнулся и добавил: – Вообще все дела надо начинать со слов «так, блядь». – Сделал несколько шагов и не обернулся.

Бархатная темно-красная штора поглотила его фигуру. Или показалось. А плейстейшен – это не то, что кажется. Да и вообще всё – это не то, что кажется.

Когда я спросил о красной шторе у Майи и Ильи, они сказали, что ничего не видели. А еще Илья сказал, что видел только то, как этот старый мудак клеился к Майе. И что Майе нравилось, что этот старый мудак клеился к ней. А Майя сказала, что Илья сам позвал к нам в машину этого старого мудака. Так что большой вопрос: кто тут мудак. И они, обидевшись друг на друга, почти всю оставшуюся часть дороги молчали. А в местечке Курси Илья остановил машину и пошел поссать. Ссал он примерно в том месте, где Иисус изгонял бесов. Там тогда какая-то запутанная история получилась: люди, бесы, свиньи.

Наша была попроще. Илья поссал и стоял, обуреваемый бесами. К нему сзади подошла Майя и обняла.

– Ты меня любишь? – спросила Майя.

– Да, – ответил Илья.

– А почему?

– Потому что ты самая лучшая женщина на свете. А ты меня любишь?

– Да.

– А почему?

– Потому что я – самая лучшая женщина на свете.

А потом они поцеловались. Вот такое изгнание бесов. И мы поехали дальше.

А минут через десять мы уже въезжали на пляж Дуга – место проведения фестиваля. Несколько часов назад – когда мы выезжали из Иерусалима – у меня в голове был коттедж. Тот, что по пять шекелей двадцать агорот за двести пятьдесят граммов и по шесть девяносто за триста семьдесят пять. Когда с нами случился светофор Иуды – у меня в голове был одуванчик. В конце пути голова была похожа на авоську с пустой тарой. Бутылки тревожно позвякивали друг о друга, предупреждая о чем-то.

Десять лет назад – когда все пошло наперекосяк – в голове было похмелье и Моцарт. Сейчас в ней позвякивают друг о друга люди и бутылки; мелодии и деньги; постели и письма. Письма к тебе, которого нет. Но ты тоже там – вместе со своим вторым. До конца пути – два часа сорок шесть минут.

Дослушайте до конца это сообщение. Это не спам. Это – исповедь. Я расскажу вам о Боге, которого не было.

Ну а тогда – тогда на пляже «Хоф Дуга» на Кинерете бродили толпы непричесанных мальчиков и девочек с гештальтами нараспашку: знакомились, обнимались, пили, играли, пили, разговаривали, трахались, пили, трясли хайерами, инструментами и гениталиями, снова пили и снова разговаривали. Галилейское море было декорацией выступлений, и каждый, выходя на сцену, шел по воде. Некоторые пели настолько плохо, что это даже становилось искусством. Выпито было все, кроме Кинерета. Здесь рождались мелодии, семьи и новые группы; и здесь прямо на песке писалась история русского рока в Израиле.

Это было пересечение общедоступного и полного безумия, все перемешалось: аккорды, стаканы, песни, тела, жизни.

Всюду звучали разговоры – бессмыслица полная смысла:

русский рок – это молитва; не бывает коротких песен – бывает короткий член; о блюзах не спорят; у меня никогда не будет нормального мужика – Боуи умер, а Джаггер и Игги Поп староваты; я басист не хреновый, а охрененный; Джордж Оруэлл был оптимистом; это было просто охрехуительно; не стоит оголять душу, для этого есть грудь; не путай апокалипсис с апоплексией; бесит, когда говоришь умные вещи, а тебя обвиняют в алкоголизме; это просто дзенструктуризм какой-то; некрасиво судить о людях только по перегару; глупо говорить, что ты занимаешься роком, – ведь все равно, объясняя, что это, придется признаться: никто не знает, что это, даже Джаггер; где тот длинноволосый, что мог ходить по воде; рок-музыкант – это прежде всего грязный, похотливый козел, а только потом тонкая творческая натура; надо научиться молчать, но для этого надо уметь говорить; русский человек врет, если говорит о своем стремлении к счастью, – мы не умеем быть счастливыми, нам это не нужно, мы не знаем, что с этим делать; он знал, что был послан небом, он туда не ушел, он вернулся; музыку придумали евреи, чтобы не работать.

Каждый пил, как будто завтра уже не будет, и каждый играл, как будто за пультом стояло бессмертие и писало на жесткий диск. А может, это самое бессмертие себя записывало. Стоя за пультом. На жесткий диск. Не знаю. А видевшие все волны Галилейского моря смывали с берега слова-окурки, осколки мелодий и бутылок, использованные презервативы и души. Может быть, в море, а может, прямо в вечность.

Выступления шли одно за другим, как стопки. Стопок было много. Групп тоже. Солнце село. Наступило время луны. Как бы тебе это объяснить: время луны – это время луны. Но это было не наше время. Мы поднялись на сцену значительно позже – в полной темноте. Почти. Огоньки сигарет, зажигалки, мобильники. «Лучше не будет», – предупредила всех Майя. И после паузы добавила: «Так называется наша группа». И замолчала, перебирая струны на гитаре. Илья включил драм-машину, подстроился под ее молчание. Майя молчала. Чтобы научиться молчать, надо уметь говорить. Майя умела. Она умела молчать и в мажоре, и в миноре. И она молчала. Она молчала так, что замолчали все. Замолчал мир. И Галилейское море тоже замолчало, вслушиваясь в молчание Майи. Молчание описало круг и стало чем-то большим, чем молчание. Словом. Просто мы пока не могли его услышать.