«Сто пять шекелей двадцать девять агорот», – обрываешь ты мою исповедь. И отсчитываешь. Сотню бумажкой, а остальное – монетками. Сначала пятишекелевую монетку, а потом двадцать девять монеток с галерой, номиналом в одну агору. Да и еще тщательно пересчитываешь эти двадцать девять монеток, чтобы, не дай бог, не ошибиться. Я даже сначала испугался, что ты заставишь и меня пересчитать. Но ты молчал, и я сгреб мелочь себе в карман. Ну вот – и подоконник очистил, и душу.

Перекур

После исповеди хочется курить. Мы с тобой стояли, обессиленные, прислонившись к стене магазина, и курили. Не смотрели друг на друга. Заговорить было не нужно, говорить было не о чем.

Напротив магазина находилась автобусная остановка. На электронном табло бежали строчки:

; хотелось сесть в автобус, который прибудет через пять минут и умереть; еврейские буквы сменились арабской вязью: ; умереть захотелось еще больше; вдруг появилась кириллица. С непривычки электроника не справлялась с русскими буквами, они спотыкались, затем дыхание электронной строки выровнялось и бег стал ровным:

Ивритские буквы сбили кириллицу с ритма:

Через затяжку бег продолжился:

Ты стоял рядом, курил и внимательно читал появляющиеся буквы. Так, как будто не ты их написал. Хотя, может, и не ты. Может, это твой второй. Или кто-то в Эгеде баловался. А потом табло погасло, а автобус так и не пришел. Это было странно. Эгедовские автобусы всегда ходят точно по расписанию. Но он не пришел.

Куда бы ты ни

уехал – ты всегда берешь с собой себя

Потом я пришел к себе, но в себя так и не пришел и рассказал обо всем кактусу.

– Все-таки не нравится он мне, – скривился кактус, выслушав мой рассказ.

– Кто?

– Да Бог этот твой, – кактус колючкой вычищал у себя грязь под ногтями. Ну то есть он что-то такое делал, что выглядело, как будто он колючкой вычищал у себя грязь под ногтями. – У таких, как он… – Кактус тщательно осмотрел ногти на руке, удовлетворенно кивнул и только тогда закончил фразу: – Есть внутри что-то вроде смерти. – Он испытующе посмотрел на меня и спрятал руку в карман. Ну так это выглядело: как будто кактус испытующе посмотрел на меня и спрятал руку в карман. – Ты бы держался от него подальше, – вновь включил бабушку кактус.

– Угу. И шапку надень и шарф, – проворчал я, но старался и в самом деле впредь держаться от тебя подальше. По крайней мере, в тот русский магазин на улице Гилель, 17, никогда больше не ходил.

А в израильском супере, куда я зашел как-то после работы, меня вдруг окликнул женский голос:

– И вы здесь?

Я обернулся и всмотрелся в типично русские черты, сквозь которые уже начал пробиваться Израиль. Моль – та самая сестра умершей Тефали, моей учительницы музыки. Зеленые глаза бога Окуджавы замаскированы очками в модной израильской оправе. Ну как модной – безвкусной.

– Здравствуйте.

– Шалом, мотек!

Оказалось, что Моль живет по соседству со мной, и я помог ей донести продукты до квартиры. Очень хотел уйти сразу, но не получилось. Моль рассказала, что она тут уже почти четыре года и что ей все нравится. Что только в конце жизни, в Израиле, она поняла, что жить надо, как израильтяне: никуда не спешить, совланут и беседер, беседер и совланут, не то что там, – и что она впервые не выживает, не решает проблемы, она – «осе хаим». «Оса хаим», – автоматически поправил я ее. Моль на секунду задумалась, но тут же снова встряхнулась: а вы знаете, что улыбка на иврите будет «хийух»? И рассмеялась задорно, как девочка.

Потом мы пили чай и вспоминали Тефаль. Печаль делает чай вкуснее. Даже израильский чай «Высоцкий». Моль рассказала, что до Израиля никогда не была за границей, всю жизнь прожила в Ленинграде, даже в Москву к сестре выбиралась редко. По праздникам, ну и на похороны. Тут ее голос дрогнул; на старой, еще советской люстре повисла пауза. Моль встала и включила проигрыватель. Аккорд. Такой же, как был на поминках Тефали. А может, и тот самый. Моль переворачивала пластинки, как переворачивают песочные часы, запуская заново время.

«Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь», – запел Галич, и Моль заплакала.

– Знаешь, я думала, что если перееду в Израиль, то буду счастлива, – призналась она. – Но куда бы ты ни уехал, ты всегда берешь с собой себя. И все мы – дикобразы. Это у Тарковского, в «Сталкере», – пояснила она в ответ на мой недоуменный взгляд. – Дикобраз молил Зону вернуть брата, а получил кучу денег. И повесился. Потому что дикобразу – дикобразово. – Моль усмехнулась и сняла наконец свои израильские очки. Глаза были те же – зеленые глаза бога Окуджавы.

«А когда я вернусь?» – снова спросил Галич. «Отсюда не возвращаются», – ответил Сталкер.

Окончательно взленинградило

– Ты уж извини меня, старую, взленинградило меня, – провожая меня, сказала Моль.

– Вовсе вы не старая, – попытался соврать я.

– Сколько тебе?

– Двадцать пять. С половиной. Чуть больше.

– Ну вот. У тебя все еще впереди. А я – старая.

Я так устал, что не хотел идти пешком и поднял руку. Тут же остановился молодой араб на «субару». Белая, с фирменными – родными – стеклами без рам. Я сел на заднее сиденье и закрыл глаза.

«У тебя все впереди», – вспомнился голос Моли.

«Впереди камера на полосу, опасный участок», – поддержал ее на арабском навигатор «субары».

Кажется, я вырубился. Проснулся, когда машина остановилась. То, что было за окном, на Дорот Ришоним никак не походило. Особенно Нева.

– Черт, мосты уже развели. Теперь только через Вантовый, – на чистом русском сказал араб.

Я вышел из машины. Окончательно взленинградило.

Черный пес Петербург

На меня смотрел Питер. В глазах – луна, печаль, Достоевский. Черный пес Петербург лежал на мостовой Мойки и никуда не спешил. Морда на лапах. Я присел рядом и угостил пса кошерной ветчиной, купленной в израильском супере.

– Как тебя зовут? – погладил я пса.

– Ты знаешь.

– Откуда ты?

– Я был здесь всегда.

– В Питере?

– Питер не всегда был Питером. А я был здесь всегда.

Пахло огурцами.

– Корюшка пошла, – объяснил мне пес, – пойдем и мы.

И мы пошли. Неведомая сила – та самая, что, по авторитетному мнению Юза Алешковского, спиздила шинель у Акакия Акакиевича, – вела нас по набережным и каналам.