Иисус заскучал и, кажется, Серафим заметил его настроение. Он взмахнул крылом, дав знать, что концерт окончен. Обрадованные серафимчики, преображенные из птиц, бабочек в подобие Иисуса, закружились вокруг него:

– Сын Саваофа, поиграй с нами!

– Иисус, я принес тебе подарок! Я сам его смастерил!

– Возьми нас с собой на Землю, когда полетишь туда!

Голоса и просьбы сливались в один хор, пока, наконец, Серафим не прикрикнул на расшалившихся детей. Иисус под конец устроил с ними хоровод, каждому подарил по березовой веточке, доставленными с Земли, и пообещал устроить экскурсию на Землю, если не будет против Серафим.

– Это надо обсудить наверху, – откликнулся Серафим. – Предложение, конечно, заманчивое, но реализация его связана с большими затратами. Прежде всего, необходимо обеспечить охрану и безопасность этих шалунов.

Серафим долго обосновывал проект, пока Иисус не пообещал ему при случае поговорить с отцом.

Люцифер был на внешней границе галактик; пока добирался сюда, изрядно устал, хотел прилечь на мягкую раскладушку, которую всегда брал с собою при дальних странствиях, но запульсировала черная кнопка – прямой выход на Меона.

– Ты уже на месте?

– Да, патрон.

– Ну, что там?

– Основательно еще не разобрался, но по всем признакам – без изменений. Разлетаются.

Меон долго молчал. Говорить, в общем-то, не о чем, все и без того ясно, но так хотелось услышать ободряющую новость, что всякий раз он не удерживался от звонков. Накануне ему приснился сон, будто какая-то сила изогнула траекторию полета галактик (пусть на долю градуса, но изогнула!), и он во сне начал лихорадочно рассчитывать, когда они возвратятся в первоначальную точку – в Ничто, в Небытие. В ту точку, где они с братом Саваофом так безмятежно проводили время.

Время… Эта величина, как и многое другое, тоже появилось с момента, устроенного Саваофом Взрыва. А самое главное, появился свет. Он ворвался в пространство, которого тоже не было, вернее, оно, как и все, было в плену у них, двух братьев, не знавших прошлого.

Что взбрело в голову Саваофу, что побудило его выпустить умиротворенную энергию наружу, устроить хаос? Этот вопрос терзал Меона постоянно. Возможно, ответ на него знал Саваоф, во всяком случае, он мог бы сказать о мотивах, но Меон не допускал и мысли когда-либо встретиться и поговорить с братом. Ненависть к брату не ослабевала, напротив, нарастала, чем яснее он осознавал, что причина всего, скорее, в их разных предназначениях. Он – Князь, хранитель Небытия, Тьмы, Саваоф – Князь Света. Всё кем-то предопределено. Их противостояние не остановить. Разве только… Да, только возврат к Началу, только это… Он хотел сказать, что возвращение к Началу могло бы примирить их, но отдавал себе отчет в том, что мир между ними невозможен, ибо между прошлым, настоящим и будущем нет и не может быть границы мирного существования: или то, или другое!

Кабинет, в котором теперь находился Меон и в котором он обычно работал, когда не требовалось личного участия в мероприятиях (обычно они заключались в устройстве террористических актов по захвату материи), представлял собой яйцеобразное пространство, защищенное от света и прочих внешних частиц и волн. Не то чтобы они угрожали ему, но одно лишь существование их вызывали в Меоне чувство омерзения. Он начинал даже почесываться, когда вспоминал об этих «блохах». В кромешной темноте, в стерилизованном пространстве особенно комфортно Меон чувствовал себя, когда прятал глаза за черными стеклами очков.

Люцифер, поглядывая на экран разговорного устройства, ждал продолжения разговора. Но Меон молчал.

– Патрон, ты еще пару слов желаешь сказать или мне отключиться?

– Люцифер, ты получил скверное воспитание в прежней своей кампании. Дерзишь, нетерпелив, не почитаешь старших.

– Но, Меон, – обиженно проворчал Люцифер, – ты мог бы догадаться о том, как я устал. Свет ведь неблизкий. – Он хохотнул. – Все-таки четырнадцать миллиардов лет как разлетаются. Далековато стало добираться.

– Ну, хорошо, устраивайся на своей раскладушке. Только скажи, как работают наши насосы? Не барахлят?

Люцифер оживился:

– Патрон, этот вид не для слабонервных. Перед моими глазами сотни дыр, которые проглатывают все, что поближе. Фейерверк!

Меон усмехнулся:

– Ты мне, автору проекта, советуешь полюбоваться всем этим?

– Я хочу сказать, патрон, что таким зрелищем невозможно налюбоваться.

– Спасибо, друг. Однако следует признать, что наши фейерверки не влияют на общую обстановку. Галактику, хотя бы одну галактику, не говоря уж обо всех, поглотить – вот наша стратегическая задача. Уверен, мы найдем способ собрать все это говно в одну кучу. Собрать и сжечь дотла.

– О, патрон, это был бы фурор!

Меон отключился.

Его никогда не покидал вопрос о том, что случилось в тот миг, когда он впервые осознал свое существование. Огромным усилием воли возвращался к тому мигу, к первым ощущениям. Порой ему казалось, что память вот-вот достигнет дна, упрется в истину, и перед ним полностью, без малейшей утайки, откроется прошлое. Но всякий раз память спотыкалась, уносилась куда-то вбок, и не было никакой возможности ухватиться за ее хвост, удержать. Он хорошо помнил один лишь момент, помнил, как однажды вокруг него разлилась мира, и он переполнился наслаждением; оно не коснулось его лично, оно разлилось вокруг него, он не почувствовал его, а лишь угадал. И еще возникли умиротворяющие звуки, без надрыва и страсти, тихие, убывающие. И тогда его кто-то толкнул в бок, нечаянно, мягко. Гнев и страх обуяли им; он понял, что существовал до этого толчка, до звуков, запахов и наслаждения, существовал, может быть, всегда, в покое, безопасности, кем-то охраняемый, но теперь он не одинок, отныне его ложе разделяет кто-то, от кого исходит опасность. Тревога была настолько гнетущей и яростной, что он впал в глубокий сон. Однако это был уже не прежний сон – безмятежный и вечный, а с перерывами: провалами и неожиданными пробуждениями.

В другой раз он проснулся, потому что кто-то коснулся его лица:

– Ну, что ты спишь и спишь? Скажи, кто ты? Как твое имя?

– А твое?

– Я не уверен, но кто-то меня называл Саваофом. Я слышал музыку и между звуками кто-то шептал: Саваоф, Саваоф…

– Мне никто ничего не шептал. Давным-давно, не помню уж когда, я нащупал на ноге бирку, и на ней значилось слово: меон. Может, это и есть мое имя – Меон.

– Послушай, Меон, мне кажется, с нами что-то не так. Когда ты спал, я ощупал тебя и понял, что мы одинаковые. Ты знаешь, откуда мы взялись? Зачем мы здесь?

– Я не знаю, откуда ты, а я здесь всегда. И мне хорошо, во всяком случае, было хорошо до того, пока ты не появился.

– Разве я сделал тебе что-то плохое, почему ты зол на меня? И как может быть хорошо, если вокруг Тьма?

– Я не хочу тебя обижать, но чувствую, что от тебя идет опасность. А Тьма?.. В Тьме – безопасность, покой, незнание.

Они и еще много раз вели беседы на эту и подобные темы, Меон на правах старшего брата (это звание он сам себе присвоил) нередко поучал Саваофа, сердился, когда тот высказывал неодобрение их жизнью и фактическим заточением в скорлупе. Во время бесед Меон все яснее и определеннее ощущал свое назначение, а именно: охранять и уберегать существующий порядок. «Поглядывай за ним», – предупреждал Меона кто-то во сне.

Тем неожиданнее стала катастрофа.

Это был миг, одна десятимиллионная миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная доля секунды. Да, столько длился Большой взрыв. Он потряс ложе Меона, вслед за этим Меон ощутил страшный холод: за одну миллисекунду произведенная взрывом материя и антиматерия охладились настолько, что произошла конденсация кварков. Меон, оставшись в эпицентре взрыва, с ужасом наблюдал столкновение кварков с антикварками. Впрочем, в какой-то момент он с радостью подумал, что происходящая аннигиляция приведет к уничтожению всего этого дерьма, что затея братца (а то, что именно он устроил кавардак, он не сомневался) закончится чистым излучением, то есть, исчезновением материи. Но скоро заметил, что абсолютной симметрии между материей и антиматерией нет. Он быстро посчитал: на миллиард пар кварк-антикварк приходится всего лишь один лишний кварк. Один, но этого хватит на миллиарды галактик!