Будь он сейчас среди нас, она, должно быть, стала бы лучшей его ученицей.

Она любит тебя — насколько вообще способна такая сильная и свободная духом женщина полюбить мужчину.

Она будет прекрасной матерью для вашей дочери.

Но, если ты только попытаешься обрезать ей крылья, она уйдёт.

— Мириам, — говорит он вслух. — Я так хотел её назвать.

— У тебя так кого-то звали? — она вопросительно смотрит на него.

— Нет, — он качает головой. — Нет. Мне просто… просто внезапно подумалось, что это имя подошло бы для нашей дочери.

— Мне нравится, — вдруг говорит она, и он тут же начинает чувствовать то, что называется «отлегло от сердца».

— Да? — робко уточняет он, и она тут же кивает головой:

— Да. Это красивое имя. Оно… сильное. Вроде бы это один из вариантов имени Мария, да?

— Да, — отвечает он — обрадованный тем, что она это знает.

— Марией звали мою мать, — говорит она. — Мою настоящую мать. Кажется, я не рассказывала об этом. Я её не помню и считай не знала… она погибла, когда мне ещё и года не было, — Каролина качает головой. — Это так… так странно. Ведь она была. И это благодаря ей я живу.

«Благодаря ей я живу» бьёт в голову. Настолько сильно, что, кажется, он физически ощущает боль.

Нет, не «кажется».

Он её ощущает.

Но никогда, ни за что на свете он не покажет ей этого.

Ни за что.

Он лишь крепко обнимает её, потрясённый её внезапным откровением — так же, как несколько месяцев назад был потрясён вырвавшимся у неё «Давид… боже… я люблю тебя».

Сейчас он уверен, что это звучало именно так.

— То есть, ты одобряешь? — уточняет он, и она снова кивает.

— Да, — тихо произносит она. — Да.

— Я провожу тебя до работы, — говорит он. — Всё равно у меня сегодня больше уроков нет.

Она тут же соглашается.

Совершенно не споря.

Она продолжает крепко держать его руку.

Тоже как тогда.

Hela. Ken ikh dikh zen haynt?[2]

Давид сам не понимает, зачем он сейчас пишет на идиш.

Он пишет так, потому что так…

…потому что так надо.

Другого объяснения он не находит.

Менее чем через минуту в чат прилетает:

Shlum. Epes iz geshen?[3]

Es iz a fal.[4]

Отец набирает ответ — Давид видит это в окне переписки.

Примерно через минуту в ответ прилетает:

Буду дома после семи. Приезжай, буду рад увидеться.

Он отвечает по-русски, и Давид понимает, почему.

Самуилу Рейхману нереально навязать свои правила игры.

Говори он, Давид, хоть по-японски — отец будет отвечать ему на том языке, на котором сейчас хочет.

Mskhim[5], — отвечает Давид на идиш.

И к своему глубочайшему сожалению понимает, что не без злости.

Не без злости.

— Вижу, ты жаждешь отморозить себе мозги, — кивком головы Самуил Соломонович указывает Давиду на его непокрытую голову.

Тот тут же хмыкает:

— Пап, мне скоро сорок пять.

— Вот именно. А ума на пятнадцать, — отец складывает руки на груди. — По крайней мере, по моим наблюдениям, с того момента, как тебе было пятнадцать или около того, ничего особо не изменилось. Ну проходи, чего стоишь.

Давид качает головой с лёгкой усмешкой:

— Хотел уж было развернуться да уйти. Ну, раз я такой недоразвитый, по твоему мнению, какой уж со мной может быть разговор, — он проходит наконец в комнату, подходит к окну и какое-то время смотрит в него, а затем снова поворачивается к отцу. — Извини, что так нагрянул, но…

— Не стоит, — отец тут же меняет гнев на милость. Подобное у него происходит почти всегда внезапно — так, словно внутри него кто-то нажал на кнопку, переключающую режим. — Не стоит извиняться. Это и твой дом тоже, я всегда тебе об этом говорил.

Давид окидывает отца взглядом. Даже дома, после долгого рабочего дня и несмотря на свои почти семьдесят, тот выглядит холёно. На нём мужской домашний велюровый костюм тёмно-синего цвета. Борода аккуратно подстрижена, ногти явно обработаны в маникюрном салоне. Давиду вдруг приходит в голову, что, узнай он о том, что в отца влюбилась какая-нибудь молодая особа, он, должно быть, не удивился бы.

Из коридора в комнату вальяжно вваливается огромный полосатый кот, которого Самуил Соломонович в своё время забрал из приюта. По его словам, в тот день он шёл по своим делам мимо приюта для животных и внезапно решил, что ему нужно завести кота. Так в его доме появился Оскар — кот, который явно был не промах и, едва завидев солидного и явно обеспеченного пожилого мужчину, немедленно принялся ходить за ним по пятам, изображая огромную любовь и собачью преданность. Самуилу Соломоновичу ничего не оставалось, кроме как забрать настырного кота домой. Как ни крути, тот сам его выбрал.

— Привет, Оскар, — говорит Давид. Кот тут же строит гримасу и усаживается у ног хозяина. Давид переводит дыхание и наконец произносит: — Я хочу поговорить с тобой о матери.

— О какой матери? — отец явно выпаливает это, не думая. Такое происходит с ним крайне редко и чётко указывает на то, что отец начинает волноваться.

Давид смотрит ему в глаза:

— О своей матери, папа.

Отец скрещивает руки на груди. Губы его тут же превращаются в жёсткую суровую складку.

— Ты знаешь, что эта тема закрыта.

— Меня это не устраивает.

Отец усаживается в кресло, не сводя с Давида чёткого, внимательного и откровенно сердитого взгляда. Кот Оскар тут же запрыгивает ему на колени.

Кажется, он тоже сверлит Давида своими большими жёлтыми недовольными глазами.

— Я не собираюсь это обсуждать, — резко произносит отец. — Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Я не знаю, какая вожжа попала тебе под хвост в твои почти сорок пять, как ты недавно сам заметил, но эту тему я продолжать не стану.

— Зато я стану.

— Вот так, значит, — отец кладёт руки на подлокотники кресла. Оскар тут же будто повторяет этот жест, раскладывая лапы на коленях хозяина. — Тогда, быть может, ты объяснишь, с чего вдруг именно сейчас ты решил завести этот разговор?

Давид усмехается.

— Я не твои клиенты из нотариальной конторы, — говорит он. — И не друзья из еврейской диаспоры, которые все дружно преклоняются перед твоим недюжинным умом — ведь он, как известно, покруче, чем у любого ребе. Не пытайся меня продавить, папа.

Отец продолжает спокойно смотреть на него, но Давид видит, как нервно он сжимает пальцы, и отчего-то это вызывает у него отвратительное, мерзкое и какое-то тошнотворное злорадство.

— Не будь ты моим сыном, я бы вышвырнул тебя за дверь, — чеканя каждое слово, отвечает он. — И, уверяю, тебе не помогли бы твои накачанные гигантские бицепсы. Но ты мой единственный ребёнок, которого я очень люблю. И я прощаю тебе твои оскорбления.

— Мне не нужны твои прощения. Ответь на мои вопросы, и я уйду.

— Зачем тебе это? Зачем тебе это сейчас?

Давид горько усмехается.

— Время разбрасывать камни, и время собрать камни, — тихо произносит он. — Вот… решил собрать наконец-то, — он вскидывает голову, глядя на отца сверху вниз. — Но без тебя, к сожалению, не получается. Ты единственный, кто знает, где эти камни запрятаны.

Самуил Соломонович театрально вздыхает.

— Говорят, у некоторых мужчин случается гормональный сбой во время беременности жены, — невозмутимо отвечает он, и внутри у Давида начинает всё закипать. — Вероятно, с тобой произошло нечто подобное. Странный феномен, но тем не менее.

Давид качает головой.

— За что ты так ненавидишь меня? — спрашивает он.

— Я? Кажется, это ты ненавидишь меня. Я спокойно переносил все твои выходки. Все до единой. С твоего самого раннего детства. Ты отвергал меня. Всегда. Всем своим видом ты давал понять, что я тебе не нужен. Что я для тебя никто, — отец поднимается с кресла. Оскар спрыгивает и усаживается у его ног. Теперь они вдвоём выглядят похожими на скульптуру. — Ты отвергал меня и при этом постоянно — постоянно! — едва ли не боготворил этого чёртова Авраама!

— Не смей так о нём говорить!