Не будь этого всего, она могла бы подумать…

…что его мать пытается ей что-то сказать.

— Если ты ничего не забыла, то идём, — говорит ей Альбина. — А то я ещё, чего доброго, на электричку опоздаю.

Каролина тут же быстро кивает, берёт мачеху под руку и вместе с ней выходит из квартиры.

Дверь отчего-то захлопывается с резким грохотом, и Каролине это не нравится.

Это сквозняк, говорит она себе.

Это просто сквозняк.

Это просто сквозняк, а ты — просто беременная дура, у которой шалят гормоны.

И — нервы.

Она вызывает лифт.

Где-то внизу, на лестничной клетке, дружно хохочет развесёлая молодёжь.

На улице начинается дождь.

— Вот видишь, всё прошло удачно, — Каролина выразительно смотрит на него — как будто с неким упрёком. — А ты переживал.

— Я переживал, что пришлось тащить всех в этот… «Лехаим». Просто иначе отец или не пошёл бы, или бухтел, что кухня не та, напитки не те, и вообще всё плохо… Бухтел и бухтел бы, как старый дед… ой-вей, да о чём я, ведь он и есть старый дед…

Она тихо смеётся:

— Ты сказал «ой-вей».

— Да, и что?

— Это очень по-еврейски.

— Я еврей. Сюрприз! — он смотрит ей в глаза: — Спасибо, что надела это платье.

Она качает головой:

— Надеюсь, ты действительно этого хотел.

— Я действительно этого хотел.

— Ну хорошо, — она улыбается. — А насчёт ресторана тебе совершенно не стоит переживать. Всем всё понравилось. Мой отец уплетал за обе щёки. Кажется, Аля даже приревновала его к поварам «Лехаима»: я не припоминаю, чтобы он с таким аппетитом когда-либо ел дома.

— Значит, всё хорошо, — он утыкается в её плечо. — Я рад.

— Ты хочешь пойти на первый скрининг? — спрашивает она и тут же тушуется: — Я не настаиваю, если что. Я просто спросила.

Он гладит её по щеке.

— Пол ребёнка на нём ещё не понятен? — уточняет он, и она тут же качает головой:

— Не-а. Пол можно определить на втором скрининге. Не раньше.

— Значит, я верно понял. Но я всё равно пойду.

— Тогда я попрошу Ольгу записать меня на вечер, — говорит она, — чтобы ты наверняка уже освободился по работе.

— Ты хочешь сына? — он улыбается уголками губ.

— Да, — отвечает она. — Я хочу назвать его твоим именем. Чтобы у нас было два Давида. Я знаю, что у евреев так не принято, но это не обсуждается, — она смотрит на него из-под ресниц. — Я сказала об этом твоему отцу. Он не возражает.

Давид едва сдерживается, чтобы не хмыкнуть.

Конечно, отец ей не возражает.

Она нравится ему; нравится искренне — так, насколько это вообще возможно.

Тем, кто искренне нравится Самуилу Рейхману, он не возражает.

— Два Давида — это слишком, — усмехается он. — Я хочу, чтобы у нас родилась дочь. И, поскольку ты настаиваешь на двух Давидах, то, если у нас всё же будет дочь, я сам выберу имя для неё, — он выразительно смотрит на неё. — Это не обсуждается.

— Один-один, — она смеётся. — Ладно, так и быть. Если у нас будет девочка, ты сам выберешь для неё имя. Я приму любое твоё решение.

Он крепко обнимает её.

Он действительно хочет, чтобы у них родилась девочка.

И чтобы она была похожа на неё, на Каролину.

Каролина сильная.

Она сильная — должно быть, настолько, насколько вообще может быть сильной женщина…

…нет. Не только женщина.

Она сильная настолько, насколько вообще может быть сильным человек.

В конце концов, между мужчиной и женщиной нет никакой разницы.

Давид всегда совершенно искренне так считал.

Хотя иудаизм и велит считать по-другому.

Давиду плевать на то, что ему велят какие-то там мёртвые евреи, скончавшиеся много веков назад.

Не просто веков — тысячелетий.

Ему так же плевать на то, что велят всякие ребе.

Как тот самый ребе Башкт, который много лет назад твердил его отцу, что-де он, Давид, — нехороший непослушный ребёнок, который непременно попадёт в Ад.

На днях Давид встретил сына ребе Бакшта на улице. Тот сам подошёл к нему и тепло поприветствовал, а затем — даже обнял, и в этот момент Давиду стало стыдно.

Стыдно потому, что он вспомнил, как в детстве от души приложил Бакшта-младшего, разбив ему губу и едва не перебив нос.

Сейчас, будучи взрослым человеком, Давид даже не смог вспомнить, из-за чего у них тогда вышла ссора.

Он вынужденно тепло поприветствовал раввинского отпрыска, изо всех сил пытаясь вспомнить, как же его зовут — не то Исаак, не то Ицхак, а, быть может, и вовсе Айзик…

К его счастью, Бакшт-младший тогда сам напомнил своё имя.

Он оказался Ицхаком.

Давид снова смотрит на Каролину и вдруг думает о том, сколько же значения — ненужного значения — люди порой придают национальностям, традициям и прочим подобным вещам.

При этом ему самому отчего-то хочется назвать свою дочь — а он уверен, что это будет именно дочь, — еврейским именем.

Вы не понимаете, это другое, господин Вайсман.

Мерзкий и недружелюбный — как, впрочем, и всегда, — внутренний голос называет его господином Вайсманом. И именно в этот момент Каролина задаёт ему этот вопрос.

— Ты ведь не обиделся из-за того, что я решила оставить добрачную фамилию? — спрашивает она, заглядывая в его лицо — так, будто силится угадать эмоции. — Наш ребёнок, разумеется, будет носить твою. Можешь даже водить его — или её — в синагогу, если тебе этого хочется. Я нисколько не буду возражать.

— Совершенно нет, — отвечает он. — И в синагогу я бы сводил его — или её — разве что в культурных целях. Ты ведь знаешь, что я не религиозен, Кара.

Она с улыбкой кивает — явно довольная ответом, и он добавляет:

— К слову, моя мать тоже не брала фамилию отца.

Она хочет ему что-то ответить — должно быть, то, что она об этом знает, ведь она видела могилы родных Давида, и там, на надгробиях, написаны имена…

…но, кажется, она замечает именно то, что замечает и он.

Он видит это в её глазах.

Впервые за всё то время, что они знакомы, он произнёс слова «моя мать».

До этого он всегда говорил «она».

От этого Давиду вдруг делается очень сильно не по себе, но как-то иначе не по себе.

Не так, как становится, когда он думает об этих периодически повторяющихся кошмарных снах.

Нет, не так.

Иначе.

И что означает это иначе, он пока что не может уловить.

Как ни старается.

Каролина говорит что-то ещё — кажется, о том, что подруга Паши, Светлана, показалась ей очень приятной и они даже обменялись телефонами, а ещё Каролина дала Светлане номер своего лэшмейкера…

Давид из всех сил старается её слушать.

Старается — но мысли всё равно уходят в другую сторону.

Так, словно они сильнее его.

На какой-то момент Давиду кажется, что это пугает, но нет.

Пугает не это.

Пугает то, что вот эти, новые эмоции он так и не может уловить.

Пока что — не может.

— Я ходил с Карой на скрининг, у нас всё хорошо.

Давид произносит это коротко, чётко и информативно.

Он знает, что Паша переживает. Но углубляться в эту тему у него нет никакого желания.

В глубине души он всё равно продолжает бояться.

Несмотря на то, что мать ему сниться практически перестала.

Правда, иногда он резко просыпается среди ночи — так, словно кто-то его толкнул.

Или позвал.

Возможно, ему и снилось что-то, но Давид этого в такие моменты не помнит.

К счастью, только один-единственный раз Каролина застала это его ночное пробуждение — когда сама проснулась ночью от того, что её тошнило.

Он сидел тогда у окна, бестолково таращась в него и думая о том, что сейчас, как говорится, «по закону жанра» должна заверещать какая-нибудь особо ранняя птица.

Но стояла тишина, и никакие птицы не верещали.

Должно быть, для них всё же было слишком рано.

— Всё в порядке? — он резко вскочил тогда, увидев, что она поднялась с постели. — Тебе нехорошо?

— Да ничего, сейчас отпустит, — она помотала головой. — Всё нормально, Дав. Так, подташнивает немного. Это скоро закончится.