«Ну, если бы они хотели меня убить, то уже сделали бы это», — рассудил я и проглотил всю партию, отчаянно надеясь, что это действительно антибиотики.

Доедание риса оказалось еще одним интересным занятием, которое преподнесло мне урок, который я не забуду. В Ираке все оказалось не таким простым.

Я с готовностью набросился на первую ложку, поскольку мое тело жаждало пищи, но это едва не обернулось катастрофой. Когда я стал усердно жевать разваренную коричневую кашу, мои зубы начали стучать о множество мелких, неподатливых предметов, которые на ощупь были похожи на камни, отчего чуть не сломались. Выплюнув содержимое обратно в миску, я провел пальцем по внутренней поверхности рта в поисках сломанных зубов — было полное ощущение, что я их повредил. С зубами все оказалось в порядке, и я принялся просеивать размокшие, полупережеванные кусочки риса. Ну конечно, среди всего этого спряталось полдюжины крошечных круглых полированных камней — виновники того, что едва не разрушило мою зубную работу. Не думаю, что их положили туда специально; более вероятно, что это были остатки из кастрюли, в которой рис варился изначально. С этого момента каждая ложка, попадавшая мне в рот, тщательно просеивалась и проверялась, чтобы я мог есть, не сломав зубы.

Ворчун вернулся примерно через час, чтобы забрать пустую миску и снова надеть наручники, на этот раз позаботившись о том, чтобы закрепить их не слишком туго.

Он вышел из комнаты, как обычно, закрыв за собой дверь, когда заходящее Солнце начало лишать комнату последних остатков света. Через час в камере наступила полная темнота.

Я лежал и смотрел на потемневший потолок, наконец-то почувствовав, что могу расслабиться, когда ночь, старый союзник, снова приняла меня в свои утешительные объятия. В последующие недели я тосковал по утешению, которое приносила ночь, по побегу от реальности, которая бомбардировала меня со всех сторон на протяжении дня. Лишь в очень редких случаях стражники беспокоили меня ночью — они наслаждались своей компанией, а я — своим одиночеством.

К сожалению, наступление темноты сопровождал один существенный недостаток. Ночь предвещала прибытие стай бомбардировщиков союзников — тех самых массовых соединений, которые я видел, ожидая заправки нашего «Чинука» всего несколько дней назад. «Торнадо», «Ягуары», «Стелсы» и множество других военных самолетов проносились под покровом темноты, стремясь сбросить тысячи фунтов боеприпасов на иракскую столицу и другие ничего не подозревающие цели.

Не успевала наступить ночь, как сирены воздушной тревоги начинали свой непрекращающийся вой, а батареи зенитной артиллерии по всему Багдаду вели отчаянный поиск ненавистных самолетов.

Одна из таких батарей располагалась прямо над моей камерой: как я и предполагал, это было укрепление, выкопанное в верхней части берега и укрепленное мешками с песком. Когда впервые заработало ее смертоносное вооружение, это до смерти меня напугало. Я никак не ожидал, что на территории госпиталя может располагаться позиция зенитчиков, тем более прямо надо мной. Сомневаюсь, что такое расположение было случайным; иракцы были достаточно хитры, чтобы понять, что бомбардировщики не станут атаковать военную позицию так близко к известной больнице.

На протяжении всей ночи до моей камеры то и дело доносились звуки и вибрация от разрывов бесчисленных тонн бомб. Часто некоторые из них подлетали ближе, чем мне хотелось бы. В связи с этим возникал вопрос, не сделает ли меня моя собственная сторона непреднамеренной жертвой дружественного огня. Сможет ли случайная бомба союзников, после всего того, что я пережил, в конце концов уничтожить меня?

Эти первые 24 часа нахождения в камере преподали мне 90 процентов уроков, которые я должен был усвоить, чтобы пережить свое пребывание в плену. Зачастую, даже самые маленькие и незначительные вещи могут значить очень много, и после нескольких недель такой рутины они, несомненно, приобрели огромное значение.

Дни тянулись бесконечно медленно. Вскоре после рассвета звяканье ключей Ворчуна возвещало о его приходе. Первым делом он опорожнял кувшин с мочой, который я наполнял до краев за ночь, после чего следовало наше маленькое танго в сортире. Вернувшись в камеру, он приносил мне завтрак, состоявший из половинки багета и крошечного стаканчика с густым, сладким, мятным чаем.

Иногда, в качестве истинного удовольствия, мне давали большую порцию маргарина, завернутую в фольгу, чтобы добавить к хлебу. И снова был усвоен урок, к которому быстро отнеслись весьма серьезно: если я не съедал весь маргарин, его у меня забирали, и проходила, возможно, неделя или больше, прежде чем я получал его снова. Поэтому, чтобы сохранить лакомство и продлить наслаждение его вкусом, я использовал маргарин экономно, заворачивая его остатки в кусок фольги, и припрятывая под матрасом на будущее.

Через день или около того после моего прибытия Ворчун, видимо, решил, что пол слишком грязный даже для моего жалкого существования, и устроил своеобразную весеннюю уборку. Он вошел и вылил на пол несколько ведер воды, пахнущей дезинфицирующим средством, после чего принялся размазывать ее по полу с помощью скребка. Явление стало еженедельным, и вскоре пол уже выглядел вполне прилично.

К сожалению, того же нельзя было сказать о туалете, к которому он относился с таким же пренебрежением. Ворчун делал все возможное, чтобы смыть унитаз несколькими ведрами воды, — конечно, с большого расстояния, — но никогда не делал это с той регулярностью, которая требовалась. Я не мог винить его за старания, да и, честно говоря, никому бы не пожелал такой работы.

Вскоре после моего заключения в камеру появился еще один надзиратель; в его обязанности входило подменять Ворчуна с раннего вечера и до рассвета. Невысокий, худой мужчина лет тридцати, по характеру он был полной противоположностью своему товарищу. С того дня, как я увидел его, и до того момента, как я покинул больничную камеру, на его веселом усатом лице никогда не исчезала улыбка. Несомненно, он был без царя в голове, но уверен, что в его характере не было ни малейшего недоброжелательства или злобы по отношению к кому-либо — странное качество для тюремного охранника.

Его звали Джамель, о чем он сообщил мне через несколько часов после нашей первой встречи, хотя про себя я прозвал его Доупи.[63] Я выбирал между этим прозвищем и Счастливчиком, но решающим стал тот факт, что он действительно выглядел так, как будто «свет горит, а дома никого нет», и это ничуть не портило его мультяшного тезку.

Так между Ворчуном, Доупи и мной установился распорядок дня, который по своей регулярности стал почти ритуальным: Ворчун встречал утро, а Доупи провожал ночь.

Я настолько хорошо научился определять время по импровизированным солнечным часам, изображенным на стенах камеры, что, когда миски с рисом приходили с опозданием, я с нетерпением ждал, мысленно стуча кулаком по столу, требуя свою еду.

Через несколько дней после прибытия в центр заключения, в переулок загнали машину и припарковали ее под тростниковым навесом напротив моей камеры. Каждое утро один из охранников запрыгивал в нее и заводил, с остервенением раскручивая двигатель до тех пор, пока не раздавался высокочастотный свист, а выхлопная труба не выбрасывала шлейфы густого синего дыма, наполняя и удушая окружающий воздух.

Очевидно, это удовлетворяло всех, поскольку автомобиль был в хорошем рабочем состоянии. Однако иногда по утрам стартер отказывался работать, и собравшимся охранникам приходилось по полчаса толкать упрямый автомобиль по переулку, пытаясь его завести. Когда двигатель оживал, крики успеха были такими, что можно было подумать, будто Ирак только что выиграл чемпионат мира по футболу.

После недели постельного режима и обычного питания мои силы вернулись настолько, что я начал обдумывать способы выполнения физических упражнений. Не желая намекать на то, что я могу чувствовать себя лучше или сильнее, чем кажусь, делать упражнения я стал тайком, по ночам. Они состояли из сотен подъемов ног, а затем сотен модифицированных отжиманий в упоре, и отжиманий на трицепс. Занять положение, чтобы потренироваться в отжиманиях сзади на трицепс, было несложно, а вот отжимания в упоре — это было уже совсем иное дело.