— У нас есть столько времени, сколько потребуется. Вы будете нашим гостем здесь очень долго, так почему бы вам не начать сотрудничать, и не рассказать нам то, что мы хотим знать?

Избиения были не такими частыми, сейчас в них не было необходимости — мое состояние было таково, что продолжение побоев только помешало бы их попыткам получить связные ответы.

— Сколько таких наемников, как вы, действуют сейчас в Ираке? Когда израильтяне собираются вторгнуться? Вы нам не помогаете. Вы лжете о том, почему вы в Ираке! Почему вы бомбите наших женщин и детей? Вы, евреи, никогда не сможете победить иракский народ. — Вопросы продолжались на одну и ту же тему, с небольшими вариациями, но всегда можно было рассчитывать на то, что в уравнение войдет Израиль.

Я потерял счет времени, казалось, что постоянному обстрелу со всех сторон не будет конца, а мои повторяющиеся отрицания не принимаются. Я не мог понять, почему их допросы были такими туманными. Не было никакой логической причины продолжать допрос, несмотря на то, что так мне было легче скрыть свою профессию.

Они не ослабляли своего желания доказать, что именно Израиль является истинной причиной моего присутствия в Ираке, как будто любые другие тактические или оперативные знания, которыми я мог обладать, не имели никакого значения. Возможно, вероятность того, что простой рядовой может обладать информацией, представляющей какую-либо ценность, была для них непостижима, и следующим лучшим вариантом действий было обвинить меня в американо-израильском заговоре с целью вторжения в их страну.

Тот факт, что другие арабские страны — например, Саудовская Аравия и Кувейт — оказались настроены против Ирака, не входил в их планы. Такое признание не могло быть сделано, это было невозможно. Все было направлено на антиамериканскую и антиизраильскую риторику.

Через несколько минут после ухода полицейских вернулся дружелюбный санитар и выкатил мою каталку в коридор, оставив меня с двумя охранниками. Сержант, к моему облегчению, либо решил, что он больше не требуется, либо ему нужно было поспать, поэтому он исчез, и больше я его не видел.

Коридор не сильно отличался от комнаты, которую я только что покинул; главное отличие заключалось в том, что облупившаяся краска была цвета магнолии, а не бледно-голубой. Меня припарковали рядом с дверями главного входа, что давало возможность тем, кто еще не сделал этого, подойти и хорошенько рассмотреть своего врага.

Вскоре меня снова перевезли на колесах в соседнее помещение, которое служило полевым госпиталем. В центре комнаты висел единственный светильник, под которым располагался длинный черный операционный стол, все еще покрытый засохшей кровью. Рядом со столом стояла тележка из нержавеющей стали, заваленная различными хирургическими инструментами, а пол был усеян многочисленными выброшенными повязками, шовными иглами и окровавленными бинтами. Все это доверия не внушало, но к этому моменту мне было уже все равно — я просто хотел, чтобы наконец-то разобрались с моей ногой.

Двое охранников перенесли меня на операционный стол, радостно болтая в процессе между собой. Думаю, они наконец поняли, что вероятность того, что я попытаюсь сбежать или причинить неприятности, ничтожно мала. После шестнадцати с лишним часов непрерывного использования наручники наконец-то были сняты, и я с благодарностью помассировал свои руки и запястья, опухшие от сдавливания.

В палату вошла молоденькая, не старше 18 лет, медсестра, одетая в зеленый хирургический халат и традиционный белый головной убор, который предпочитают мусульманки. Она принялась возиться у стола, явно с любопытством разглядывая лежащего перед ней иностранца.

Боль от перенапряжения мочевого пузыря становилась острее, чем боль в ноге. Терпеть целый день — это очень долго, даже если вы обезвожены. Я попытался объяснить свой дискомфорт, надеясь, что она понимает по-английски.

— Извините, — начал я, — мне нужно в туалет.

— Я найду вам ведро, — ответила она на отличном английском и вышла из комнаты, а через несколько секунд вернулась с большим белым пластиковым ведром из-под краски. Передав его мне, она извинилась и вышла из комнаты, — хотя мое смущение отнюдь не помешало бы природе пойти своим чередом.

Через пять минут она вернулась, просто забрала у меня ведро и задвинула его под скамейку.

— Я надеюсь изучать сестринское дело в Англии, — неожиданно начала она, — Лондон — замечательный город, я знаю, он мне понравится. Вы из Лондона?

— Нет, извините, нет, — ответил я, понимая, что это может быть подставой.

— Я уже готовилась к поездке, когда началась война. И как только она закончится, я туда поеду, — продолжала она так просто, будто огромные силы войны, которые сейчас противостояли и враждовали друг с другом, были в ее планах лишь досадной и незначительной помехой.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел доктор Аль-Байет, теперь уже освободившийся от теней полицейских.

— Как вы себя чувствуете, Майкл? — Спросил он дружелюбно, без тени враждебности, которая сопровождала его предыдущие вопросы.

— Очень устал, — честно ответил я.

— Вы потеряли значительное количество крови, и боюсь, потеряете еще больше, прежде чем я закончу иссечение вашей раны.

Я внимательно слушал — по крайней мере, он говорил как настоящий хирург.

— Мы можем позволить себе влить вам две упаковки крови, но боюсь, это будет все. Ваш организм должен будет восполнить остальное.

Он взял мою правую руку, одновременно осматривая рану на трицепсе.

— Вам очень повезло, молодой человек. Пуля вошла и вышла точно под кожей. Никаких проблем.

Я был рад, что он так думает. Сам же я в данный момент не чувствовал себя счастливчиком.

По мере того как он разматывал повязку на моей ноге, выражение его лица менялось; на нем была написана сосредоточенность. Даже этот простой процесс заставил меня поморщиться от боли, и он покачал головой, что-то бормоча про себя по-арабски. А ведь мы даже еще не успели снять ботинок.

— Смогу ли я снова ходить? — С ужасом спросил я. Этот вопрос уже несколько часов не давал мне покоя.

— Посмотрим, — ответил он, все еще не сводя глаз с больной конечности.

Отвернувшись, он взял с тележки зеленый катетер. Крепко взяв меня за правую руку, доктор одновременно стал объяснять:

— Я собираюсь вставить его в вашу руку, чтобы можно было ввести общий анестетик и необходимые жидкости.

Резкий укол и давление подсказали мне, что он нашел вену. Я почувствовал сопротивление, когда пластиковая оболочка продвинулась вперед, пока не коснулась моей кожи. Доктор снял металлическую направляющую и выбросил ее на пол, а затем снова повернулся к тележке. На этот раз он вернулся со шприцем, прозрачный пластиковый корпус которого был наполнен белой мутной жидкостью. Легкое нажатие на поршень — и небольшая струйка вещества вышла наружу, удалив воздух, который мог находиться в верхней части шприца. Игла снова была выброшена на пол, а его конец вставлен в катетер. Вводя жидкость в мою вену, он произнес:

— Не пытайтесь сопротивляться, просто расслабьтесь.

Я повернулся и увидел, что молодая медсестра держит мою свободную руку, и последнее, что запомнил, погружаясь в бессознательное состояние — это ее бледно-белое, благожелательно улыбающееся лицо.

В себя я пришел, лежащим в полной темноте и полностью дезориентированным. Мой оцепеневший мозг пытался разобраться в сложившихся обстоятельствах. Где я находился? И почему это не похоже на больничную койку?

Осознание реальности приходило медленно, а доносящийся из-за моей головы арабский говор сразу же привел меня в уныние. Я попытался сесть, но оказалось, что меня крепко привязали к узкой хирургической каталке. По прошествии нескольких минут, когда я полностью пришел в себя, я вдруг осознал, что мы двигаемся; на самом деле я находился в задней части маленького микроавтобуса «Тойота Хайэйс».