Уж скоро день споткнётся на бегу
о чей-то вскрик, обронённый невольно.
И прежде чем подхватит колокольня
его, застынут кони на снегу,
чтобы потом и вдруг, и бестолково,
куснув горячим зубом хрусткий снег,
сквозь косину, в проёме врат тесовых
увидеть сани. В санях – человек…
И – бабы, следом, редкими шажками…
Юродивый в лохмотьях. Тоже тут…
Идут сквозь косину, не зная сами
о ней. Да и зачем вообще идут…
к саням. К кому-то длинному, большому.
Он в них едва вместился, знать, не мал.
Зачем идут? Зачем идём к другому
мы, люди, если даже тот не звал?
Ещё? Уже? Кто это знает? Может,
обида или боль сомкнула рот.
Идём к другому, потому что кожей
вдруг чувствуем, что он не позовёт…
Не позовут ни сомкнутые веки,
ни белизна бескровного лица,
ни сила, что ещё в том человеке
была, хоть не до красного словца
той силе было… И не бросить взгляда,
ни слова ей не вымолвить сейчас.
И длинный крик пронзит стоявших рядом —
юродивый вдруг вскрикнет. Он не раз,
вдруг понимая всё, когда молчали
другие, еле сдерживая ком,
знал то, чего они ещё не знали
и по чему заголосят потом…
