Матросский парк Матросский парк. И птицы в небе – строем. И танцплощадки струганая стать. И «Рио-Рита», возвратясь из боя, вновь продолжает мирно танцевать. Танцует старомодно и свободно — фокстрот не изменился за войну. И синих форменок прибой холодный теплеет за минуту за одну. И с истовостью уцелевшей жизни, оплаченной бессмертием наград, без сожаленья и без укоризны здесь каждый каждому друг другу рад. Гляжу по малолетству сквозь ограду на праздник, уходящий в облака. Он – в каждом. Он – во всём. Он – всем награда. И понимаю – это на века. И понимаю восхищённость взглядов, девчоночье смущенье и порыв, и интерес – совсем не для парадов — и «Рио-Риты» чувственный прорыв. И старшина, предвосхитив румянец, порукой в том – наградная броня, шагнул вперёд и пригласил на танец девочку, ПОХОЖУЮ НА МЕНЯ… «От самого от сотворенья мира…» От самого от сотворенья мира, когда Земля ничьей была. Когда Божественная Лира не пела песен, так мала была потребность в том. И бранно — недобрым был и луг, и лес. И всеспасительная манна нигде не падала с небес, я уже был… Мотыжил землю, лелеял, холил, корчевал и, состраданию не внемля, зверью глумиться не давал. Я уже был. И пил я воду всегда из своего ручья. И слово сладкое «свобода» тогда ещё не слышал я, пока единожды верхами, пришёл один, подмяв жнивьё. И пролетело между нами, как взорвалось: «Здесь всё – моё!..» Мои – земля, леса и горы, ты сам, и твой крестьянский дом, дрова в лесу, и лисьи норы, эфир, Гоморра и Содом… Моё – и право первой ночи, очарованье первых слёз, и – вниз опущенные очи, и – даже твой дворовый пёс… Он говорил опять и снова. И слышит мир из века в век — «МОЁ!» Осталось только слово свободным – слово «ЧЕЛОВЕК»… «Умолкнет телефон в полночном изголовье…» Умолкнет телефон в полночном изголовье. И в нижнем этаже закроется окно. И многотрудный день, вздыхая по-воловьи, уйдёт в небытие, где тихо и темно. Останутся слова, абзацы, фразы, строки, раздумий фейерверк, знакомый окоём. Любви и нелюбви воздушные потоки. и вспышки их в ночи, как днём. И запоёт Земля вполголоса, в полслова о Солнце, о Дожде, о радости – живи! О хлебе пополам… Ей отдавать – не ново. И – шёпотом для всех, о празднике Любви. И необъятна ночь, и высоко дыханье. И понимаешь жизнь, в ней главное и – не… Благословенна Ночь, прозренье Мирозданья, и – тихая звезда в окне. И – нежный, синий свет, и тайна – око в око. И – заповедных чувств настойчивый призыв. И – тихие слова о близком и далёком, понятном и большом, которым каждый жив. И времени движок жужжит неторопливо, и нервом бьётся жизнь, что не увидишь днём. Благословенна ночь, где можно быть счастливым. И – эта тишина. И – комната с окном. Пока крикливый день, взорвавшись, не проснулся. Пока не вспомнил он про бранные дела. Пока не понял мир, что он перевернулся. Пока, исчезнув, жизнь из мира не ушла… «Листья. Листья везде – на земле и на крыше…» Листья. Листья везде – на земле и на крыше, в голых осенних ветвях, где безвременье тихо забилось в прошлых веках, и сегодняшнем утре, и – выше — в сером пространстве, и в ярком моём представленье, там, где сознанье хранит и протест, и смиренье, и – конформистский недуг – полуповиновенье. Листья – полночная жажда, восторг и желанье, жёлто-зелёный манок, полужухлый, вон там, у бордюра. И – неподвластные блики разочарованья, что заглушают любые оттенки гламура. И возвращают к другой, уже утренней, жажде, вспомнившей вдруг про своё назначенье однажды. Листья – свидетели всех человечьих обид и трагедий и всех моих восхитивших когда-то оваций. И потому осторожно ступаю по празднику меди от светло-жёлтых до чёрных оттенков сенсаций. Тихо ступаю по чьей-то судьбе, по уснувшему счастью, будто однажды оно своё имя забыло, чтоб не будить, не тревожить чужого ненастья. И своего ненароком, которое было… «Проснётся день, таинственный и новый…» Проснётся день, таинственный и новый. В нём – облака к Востоку, как вчера. И отблеск ночи, жёлтый и лиловый — в сознанье, как Вселенская Дыра. Она крадёт, крадёт в ночи у мира всё, чем он жив – реке ли обмелеть — что создала Любви Бессмертной Лира за тем одним, чтобы не умереть… Она крадёт тепло и состраданье, и у души её саму крадёт. И непослушной пастве в назиданье грозит всеотлученьем наперёд. И с каждым днём дыра всё шире, шире, а в мире – всё темней и холодней. И формула, что дважды два – четыре, сомненьям подвергается, а в ней — вся будущность и продолженье мира. Другого нет и не было пути. Но в сотворении себе кумира — тельца златого – мира не найти. Мешают вехи жизненного кода, и тех, других, молящие глаза. И – эта данность – продолженье рода, извечной жизни вечная слеза… Взгляни на небо в середине ночи — там тишь и безмятежность до утра. Но между звёздами, как между строчек, — огромная Вселенская Дыра… В ней – человечьи тайные желанья — о хлебе, о приязни, о добре. С родными лицами нерасставанье, и о тепле от печки в декабре… |
